Но немец не обратил внимания на его злой сарказм.
— А-а, проиграв сегодня, мы выиграем завтра, — сказал он, усмехаясь тонкими, недобрыми губами. — Побежденные никогда не примирятся со своим поражением.
— Получается, как у нас говорят, сказка про белого бычка, — сказал Родион, пораженный воинствующей обреченностью немца, и вдруг вспомнил мрачные пророчества Войкова в губернаторской гостиной: «Кто уцелеет от снарядов войны, погибнет от ее последствий; поколения с каиновой печатью, с клеймом убийц, им не трудно будет даже пустить мир под откос».
— Если хотите, да, — сказал немец устало и печально. — Люди всегда либо воюют, либо готовятся к войне. А в короткие передышки между войнами мечтают, чтобы минувшая война была последней. А она, черт ее подери, всегда оказывается предпоследней. Наше время — время неизвестного солдата и безыменных братских могил.
То, что говорил немец, было безысходно. Родион тоже видел этот прекрасный, но оскверненный мир, истоптанный солдатскими сапогами и взорванный снарядами. Но он видел жизнь, неустроенную, раздираемую классовой враждой, социальными противоречиями, национальным неравенством, идейной нетерпимостью. Он повидал так много зла и горя, что в своих мятежных исканиях давно вышел за пределы своей страны добра и справедливости. Он знал пружины войны и тех, кто приводит эти пружины в движение. И он сказал, как бы продолжая мыслить вслух:
— Раньше я думал: пока народы решают свои споры с оружием в руках, им нужны полководцы. Вздор и глупость! Войны не затевают народы. Все делают их правители. Им это легко делать. Ведь они действуют втайне от народов, за спиной народов. Тайная дипломатия — вот один из страшнейших рычагов войны. И вообще система секретности порождает ложь, обман, лицемерие…
— Эй, Аникеев! — лихо окликнул его Маркел Тютькин. — Скажи герману, чтоб наших позыций не хвотографировал. А то намедни пулемет свистнули.
Маркел Тютькин неотступно следовал за Родионом, с затаенной и непроницаемой злобой и диким страхом в душе. Он бы с радостью всадил Родиону в спину пулю или нож, если бы рядом не было всегда силача Филимона Барулина.
Повеяло холодком густой предвечерней тени, с полей принесло терпкий запах сена. Давно не было боев, и окрестности ожили, зазеленели поздним темным цветом; защелкали птицы, и откуда-то прилетели голуби, кумачовые в оранжевом блеске заходящего солнца.
И русские и немецкие солдаты разлеглись вповалку, прислушиваясь к чужой непонятной речи. Какой-то немец грустил вполголоса на своем картавом языке, показывая Чернодворову фотографию женщины. Родион поднялся, чтобы взглянуть на портрет — не Анна ли? Нет, никакого сходства; его Анна была неповторима.
Бородатый Чернодворов задрал ногу в рваном сапоге и доверчиво сказал:
— Довоевались. Чечевицу жрем, навоз толченый курим. Скоро вы пошлете к чертям собачьим вашего Вильгельму и прочую империализму. А то к нам пришлите, нах Руссланд, мы живо-коротко, нам не впервой… понимаешь, к ногтю — раз и квас. — Он щелкнул ногтем, словно раздавил вошь.
Немец засмеялся, как будто понял его.
— Наш рад рушки революсия, геноссен!
Но Чернодворов по-своему истолковал радость немца:
— Радуешься, что горит соседская изба. Чудак ты! А у самого стреха занялась. И вам не миновать. Генос так генос — чума тебе в нос. Мир нужен, мир, понимаешь, ну, по-вашему, фрида…
Немец вдруг начал тревожно озираться, потом гнусаво затянул: «Дейчланд, Дейчланд юбер аллес». Подходил немецкий унтер с подобострастной улыбкой на потном лице.
Где-то в сторонке тихим хором пели русские:
Эту песню певал, бывало, дядя Митя, как выпьет. Ее слышали когда-то японцы, теперь услышали немцы, зачарованные ее тягучим и жалостливым напевом.
«Как люди ненавидят войну. И все-таки воюют, — смятенно думал Родион. — Неужели немец прав — не будет последней войны…» Он вспомнил, как Лушин говорил: нельзя примирить угнетенных с угнетателями, и путь к миру лежит через войну между ними, и в этом смысл того, что происходит.
Двое боролись, громко поругиваясь, и брань их достигала в тишине русских и немецких окопов. Со всех сторон их обступили солдаты.