— Одолело сомнение, Родион Андреич! — сказал Филимон озабоченно. — И в бой идти не решаюсь, и в бега податься не смею. Ежели бы еще не братались. А как я его теперь убивать буду? Тоже небось за семьей скучает, от войны притомился и убивать не хотит. Как быть? А не пойдешь, свои укокошат, козявкины дети. Эх, солдатская недоля.
На рассвете началась артиллерийская подготовка; люди разевали рты, чтобы не оглохнуть, и лежали в окопах, подавленные, с безропотным и бессильным гневом в душе. А грохот поднимался вокруг, и повсюду взлетали черные столбы от взрывов, точно на море в смерч.
Немец не отвечал, и это действовало на солдат угнетающе: было ясно, что и он к чему-то готовится, что-то замышляет.
Утро занялось, отравленное смрадом порохового дыма и гари, и солнце выкатилось огромное, синеватое, подернутое сумраком, как будто день не начинался, а был на исходе.
Внезапно и сразу наступила тишина, словно после обвала. От этой тишины, наполненной гулом смолкшей канонады, стало больно ушам и зазвенело в мозгу у Родиона.
Какой-то солдат, не вынеся этой сумасшедшей тишины, выскочил из окопа, бросился наземь и стал биться, как бесноватый.
Его счастье, что раздался офицерский свисток, возвещая начало атаки. Люди не смели ослушаться сигнала, хотя полны были нерешительности и растерянности. Родион на миг замер, с отвращением вдруг вспомнив свою мечту стать полководцем. А ошалелый Маркел Тютькин исступленно завизжал на него:
— Чего стал, жлоб собачий! — Он и здесь был поблизости, выжидая удобного момента.
Родион не слушал его, он побежал вперед рядом со своим приятелем Филимоном. Он сам не понимал, что делается, он видел всю бессмысленность затеянной атаки, которая все равно, ни к чему привести не может, потому что солдаты не хотят больше воевать.
Откуда-то сбоку поднялось серо-желтое облако и поплыло навстречу. Его можно было принять за облако пыли, оно было густое и плотное, похожее на собачью голову с разинутой пастью и бешено вздыбленной шерстью.
Солнечный свет замутился, и солнце сквозь это облако казалось совсем черным. Набатно забухал колокол, и тотчас раздался крик: «Газы, передавай дальше!» Люди панически заметались, а какой-то прапорщик растерянно закричал:
— Ложись! — У него были огромные глаза, испуганные и покорные, как у загнанного животного.
Родион схватил своего друга за руку и крикнул ему:
— К речке, к речке сворачивай! Живо! Не рассуждай!
— Не слышу, ни хрена не слышу. Заложило мне ухи громом, — плачущим голосом отвечал Филимон.
— Братцы! Товарищи! — закричал Родион. — Бегите к речке. Окунайте платки в воду, закрывайте нос и рот. Живей! — Он толкнул Филимона к воде, блеснувшей как клинок в лучах солнца.
Сам он не побежал к речке, а распорядительно гнал людей. «Живей! Живей!» И люди слушались его, даже прапорщик подчинился приказу рядового. И только Маркел Тютькин упирался как безумный, пока Филимон не поддал ему пинка в зад.
А желтоватое облако, не клубясь и не рассеиваясь, проходило стороной. Хорошо было видно, как хлор хватал людей за глотку и душил их; они извивались в судорогах и замертво падали, серо-синие, с выпученными глазами и судорожно искривленным ртом.
Люди стояли в воде кто по пояс, кто по грудь, беспрестанно смачивали платок, тряпку, портянку и прикладывали к лицу.
Той же ночью, когда Родион лежал в темноте, уйдя в свои невеселые думы, его кто-то окликнул. Он испуганно вздрогнул и сел. Он узнал Чернодворова.
— Подумать только, человеческого голоса испугался.
— На то и война, чтоб всего бояться и всего пугаться, — отвечал Чернодворов, опускаясь рядом. С минуту молча покачивался. — К тебе пришел, Родион Андреич! Можешь ты смуту мою утолить? Почто нас сюда загнали? Кто перед спасителем за нас в ответе? Видал, чего немец придумал? Газом травить, вымаривать, ровно насекомую какую. Поглядел немцев, братались, люди как люди. Есть хорошие, есть плохие. И у нас не все одним миром мазаны. Но только до газов этих русский человек не дойдет. Понятно, куда загляделся? — И с неистощимой тоской прибавил: — Уйду отсюда. Куда глаза глядят уйду.
Во тьме неразличимо было его лицо, таинственное и несказанное, словно иконописный лик святого Николая-чудотворца. Родион встречал таких солдат, одержимых одной навязчивой мыслью — покинуть фронт. Увы, это почти всегда кончалось плачевно, их ловила полевая жандармерия, а потом их расстреливали перед строем, согласно приказу о смертной казни на фронте.