Его улыбка взорвала полковника.
— Прекратить! — заорал он, наливаясь кровью, как индюк.
Все мигом перестали смеяться, и только у Родиона кривились губы в неудержимой гримасе беззвучного смеха.
— Ты, что ли, идиот? Изволь отвечать, за что был разжалован?
Родион не обиделся, ему ли, рядовому, обижаться!
— Я не был разжалован. Меня насильно удерживали в тылу, и я дезертировал на фронт, — отвечал он серьезно, даже слишком серьезно.
— Как так дезертировал?
— На фронт, господин полковник! — сказал Родион с озорным блеском в глазах.
— Не хватало еще, с фронта. Я бы тебя, голубчика… И вот что, не вольничай! Ты пока рядовой и останешься таковым до выяснения.
— А я и не хочу быть никем иным.
Полковник оторопел.
— Это почему?
— Человек должен быть там, где он наиболее полезен.
Полковник нахмурился, вдруг просиял от удовольствия.
— А верно. Разумная мысль, господа! Разбавить темную солдатскую массу сознательными, толковыми людьми. Превосходная идея. Обуздать инстинкты черни, восстановить дисциплину, не дать прорваться слепой и грозной стихии… противостоять большевистской агитации и демагогии… Замечательная мысль! Молодец! Хвалю. — И как бы спохватившись — Но позвольте, черт возьми, подпоручика звали Аникеев-Шуйский, а вы просто Аникеев. Куда девался Шуйский?
Родион ответил, что он был Аникеевым-Шуйским, пока был подпоручиком, а став рядовым, снова стал Аникеевым.
— Ничего не понимаю, — проговорил полковник. — Что ты прикидываешься дураком? Аникеев-Шуйский совсем другой человек, почитаемый и уважаемый у себя на родине. Пострадал, так сказать… А ты жалкий проходимец и самозванец.
Родиону вдруг показалось, что он стоит перед военным судом и полковник Варваров обернулся в Маслюкова. Он узнавал его по красно-бурому лицу, отвислым щекам и тяжелому захребетнику. Так реально было впечатление, что он даже протер глаза — не сон ли? И так мимически красноречив был его жест, что все снова засмеялись, словно увидели перед собой актера.
— Непостижимо! — произнес Родион своим глуховатым, негромким голосом, как бы размышляя вслух. — Какой сегодня год? Семнадцатый ли? Не верится. Я все это уже слышал на царском суде. Вы и тогда обвинили меня в самозванстве, назвали проходимцем, авантюристом и приговорили к смертной казни, господин Маслюков! — сказал он ошалевшему полковнику.
— Черт знает что такое, — пробормотал тот в замешательстве.
— Меня выручила и спасла Февролюция, — сказал Родион, безотчетно повторяя слово, изобретенное Филимоном. — Но только для того, чтоб вновь загнать в капкан. И вот я снова рядовой. И снова стою перед вами. Чему вы смеетесь?..
Но его не слушали.
— Февролюция! — выкликал полковник, хохоча как бешеный. — Февролюция! — надрывался он, отливая синевой. — Господи! И насмешил и позабавил. Ну и безумец! Ну и дуралей!
Все смеялись.
А Родион смотрел на всех этих людей с глубокой печалью и страданием невинно поруганного человека. Опять все, что говорил рядовой Аникеев, казалось этим господам потешной чепухой и бредом.
Внезапно прапорщик, знакомый Родиону еще по газовой атаке, закричал:
— Господа! Что вы делаете? Ведь этот подпоручик был ранен и контужен. Он кавалер солдатского «георгия». — Глаза у прапорщика были совсем не такие большие, как в газовую атаку.
— Какой он подпоручик, — отвечал полковник раздельно среди тишины. — Он — большевик! Рядовой Аникеев, кругом марш!
Последняя капля, переполнившая чашу
После памятной газовой атаки началось массовое дезертирство. Бежали и Чернодворов и Маркел Тютькин, но оба были пойманы и осуждены на расстрел.
Маркел Тютькин стоял перед строем землисто-серый, сгорбленный, не смея поднять глаза. Побелевшие губы его были обметаны землей, как у покойника, он еле внятно бормотал: «Виноват, братцы, виноват».
Совсем по-другому держался бородатый Чернодворов. Он и сейчас не трусил, он смотрел открытым взором, полным усталости и сожаления, и видно было, что смерти он не боится и нет в нем смирения и покорности.
Поручик в щегольских сапогах с твердыми голенищами от особой прокладки, с выражением надменности и высокомерия в лице, читал приговор ровным голосом, очень четко выговаривая каждое слово, точно рапортовал: «…в назидание и устрашение, а равно и для восстановления дисциплины в армии, что спасет Россию от развала и катастрофы поражения…»
Это был Бирюльков. Родион сразу узнал его и не удивился: а что можно было ждать от помеси волка и гиены. Но сейчас ему некогда было думать о нем.