— Наклепал на меня, сволочь! Быдто мы… быдто я… быдто в охранке… — И как только выговорил слово, которого так страшился, он пришел в дикое исступление и даже задохнулся.
Напрасно оскорбленный Родион убеждал его, что ничего никому про него не говорил, да и ничего не знает. Маркел был вне себя и требовал, чтобы Аникеев пошел с ним в штаб для выяснения. И вдруг залился слезами.
— Бог тебе судья, Родион Андреич! — сказал он горестно.
А легковерному Аникееву и в ум не пришло, что человек, которого он дважды спас от смерти, собирается его погубить.
Едва Родион переступил порог штаба, его арестовали, сунули в броневик и под офицерским конвоем отправили в отдаленную часть, где его ожидал полевой суд.
Господа офицеры из разведки с ним не церемонились, особенно рьяно усердствовал Бирюльков. Вот когда этот проникновенный и жестокий дурак, как назвал его когда-то Войков, упился трусливой местью, предварительно связав свою жертву.
Поздней ночью Родиона доставили к месту назначения, он был основательно избит.
Большой зал барского особняка был украшен лепными фигурами мифических героев и статуями греческих богов. Свечи освещали его лишь в той части, где за столом сидели четверо военных; остальное пространство утопало в сумраке, и когда колебался желтый свет, во мгле казалось, оживают статуи и толпятся смутные людские фигуры. И Родион почувствовал себя не одиноким перед лицом надвинувшегося испытания. А что это было за испытание, Родион догадывался: недаром его окружали одни офицеры, ни одного солдата даже среди конвоя.
Судьи были поражены молодостью, необычайным видом и поведением солдата.
— Меня заманили в ловушку, — сказал он. — Воспользовались забитостью солдата Маркела Тютькина. Это трусливо и недостойно. Хотел бы я посмотреть, как взяли бы меня-открыто и честно, когда я был среди солдат. — Все это было сказано без вызова и злости, а с чувством гневного и горького неуважения. И смотрел он на судей странно блестящими глазами, точно знал их. Ему и в самом деле представлялось, что он уже встречался с этими людьми, которые всю жизнь заставляли его страдать от унижения, злой скорби и несправедливости.
Председатель суда штабс-капитан Обидин был изумлен этим ясно выраженным протестом подсудимого, едва ли характерным для рядового. Обидин не был кадровым военным, а выдвинулся в революцию и еще не успел, по его словам, «запсиветь» в казенном недомыслии и подчинении и не зачерствел среди тягот трех лет войны.
Сама внешность подсудимого приковывала внимание смесью странного, смешного, нелепого и трагического. Все в нем вызывало недоумение: доброта и мягкость светились в его карих глазах, страдания и невзгоды как бы врезали глубокие складки у краев рта, посеребрили виски и большую прядь волос, налезавшую на высокий наморщенный лоб. Гимнастерка на нем была разодрана, связанные на спине руки оттягивали ему плечи, неожиданно придав ему гордость осанки, на лице виднелись свежие ссадины, а большущие сапоги с задранными кверху носами были насквозь пропитаны окопной землей.
— Военно-полевой суд — необычный суд, — начал председатель строго и спокойно. — Нам некогда заниматься долгими словопрениями. Нам надо лишь выяснить вашу вину и ваше преступление. Как ваше имя, отчество и фамилия?
— Я буду отвечать, когда мне развяжут руки, — сказал подсудимый негромко, но решительно.
— А почему вам связали руки?
— Чтобы я не мог сопротивляться. Лежачего гораздо легче бить.
Председатель поморщился, он не был поклонником методов разведки. Он посмотрел на судей, которые закивали, как китайские болванчики, и кивком головы приказал развязать подсудимому руки.
— Назовите полностью себя, — сказал председатель.
— А вы разве не знаете? — сказал подсудимый, потирая затекшие руки.
— Мы должны убедиться, что судим того именно человека, а не другого, — терпеливо объяснил Обидин. — И прошу вас отвечать только на вопросы.
Родион был уже опытен в таких делах, не имело смысла затягивать.
— Меня зовут Родион Андреевич Аникеев.
— И только?
— Когда я был подпоручиком, я назывался Аникеев-Шуйский.
— Почему же вы отбросили вторую фамилию?
— Потому что я снова стал рядовым.
— Значит, вы утверждаете, что рядовой Аникеев и подпоручик Аникеев-Шуйский одно лицо?
— Да.
— Допустим. Но кто бы мог это подтвердить?
Единственный человек, который мог бы подтвердить все от корки до корки, был Филимон, но его-то именно Родион не хотел впутывать в эту историю. А про «губернаторского барбоса» он совсем забыл, ему противно было вспоминать его. Да и мог ли он сослаться на человека, которого холодно и беспощадно презирал, которого не раз делал публичным посмешищем — ткнул его шпагой в зад, защемил ему нос и дал, наконец, пощечину.