— Уродилось нынче яблок невиданно, — сказал он озабоченно. — К долгой войне примета. Господи! Помилуй Россию и православный твой народ и ниспошли им, господи, скорую победу над врагом-супостатом. — Он помолчал и вздохнул: — Кряхтят яблони. Подпорки бы поставить, а? Хлеб, ежели не убрать, ложится, а яблоня — она и вовсе сломаться может.
— Уж без меня управишься, дядя Митя! — отвечал племянник, мысленно пребывая уже далеко отсюда, среди бурь и подвигов войны.
Отставной военный фельдшер снова вздохнул:
— Трудно мне без тебя придется, Родя! Пожалуй, и не управлюсь. Ну, да бог с тобой, место твое известное, это верно. Покуда людишки воевать будут, им без вашего брата не обойтись. Полководец! Чудно, право. Молод ты, зелен, Родион! Да в семнадцать лет и черт красив, как говорят японцы. Ты, Родион, я тебе что скажу, никого не слушай, и меня не слушай, когда я трезвый. Я тебя тогда жалеть стану. От жалости, брат, проку нет. Плавать учиться на глубокой воде надо. Побарахтаешься — и выплывешь. Война, конечно, горе великое. Но от горя, как говорится, слабый слабеет, а сильный сильней становится. С богом, с богом, Родион Андреевич! Дай благословлю тебя! — закричал дядя Митя в новом приступе пьяного воодушевления.
Он попытался встать, но без помощи племянника не смог.
— Кто я есмь такой, а? — возгласил он, сильно заплетаясь. — Отставной козы барабанщик. Озяб от старости. Вот и согреваюсь… Какой только водки не пил! Рисовой, анисовой, кокосовой, калмыцкой арьки, из вечного корня — женьшень называется. Одной не пробовал — славы. А она всякого спирта крепче. Окончил я высшее питейное заведение и пропил все — силу, мечтанья, молодость. И проклял, как Иов, час своего рождения: да сгинет день. Тихий я, озорую и дебоширю только в мыслях. От водки смелею. Может, я правильным человеком только пьяный и бываю. Кто я есмь такой, а? Дмитрий Иванович Аникеев, пьяница и неудачник, но честный человек. Никого не предавал, знамени не изменял, слабого не обижал, перед сильным спину не гнул, слову был верен, золотому тельцу не поклонялся. Отечеству служил верой и правдой. На колени стань, Родион Андреич!
Племянник повиновался, взволнованный.
Дядя Митя стоял, широко расставив ноги в синих, с малиновым кантом военных штанах, которые были заправлены в белые шерстяные носки (он страдал жестоким ревматизмом). Грубая холщовая рубаха раскрылась на потной груди его.
Опираясь на палку одной рукой, словно на посох, а другую простерши над головой племянника, отставной военный фельдшер, величественный и смешной и в то же время свирепый со своими мохнатыми, растрепанными бровями, проговорил печально:
— Мечтал я, думал, доктором будешь, а? Сам-то я не сподобился. Прахом мечты пошли. Не ропщу. Знать, другая тебе стезя назначена. Ходите, сказано, проторенными тропами, и вы не заблудитесь. Но те, кто первым проложил тропу, те сродни спасителю. Ну с богом, с богом, говорю. Благословляю тебя, Родион Андреич, и днесь, и присно, и вовеки, на ратный подвиг, на воинскую доблесть благословляю, для родины нашей святой и всего православного непобедимого воинства. Аминь! Суворов, читал я, в одной рубахе бегал по лагерю, кукарекал всем на потеху… рыжий был, курносый, маленький, лопоухий, ни дать ни взять такой и ты, только чернявый. Может, и впрямь определено тебе прославить род Аникеевых. Необыкновенный человек не сразу родится, а постепенно становится. Дерзай! Дерзай, говорю тебе, сражайся и побеждай! И бог да почиет на твоем оружии.
Дядя Митя хотел перекреститься, но пошатнулся, ухватил обеими руками палку, не устоял на ногах и свалился вместе с ней. Минуту спустя он уже храпел. И от мощного храпа его, казалось, быстрей и гуще стали падать яблоки.
Прощание с Анной
Приняв столь серьезное решение и получив благословение сумасбродного дяди Мити, юный Родион Аникеев стал прощаться с мирной жизнью.
В просветах ветвей догорала поздняя июльская заря, догорали облака с очертаниями дворцов и замков и тут же разваливались, слегка дымя и покрываясь сизым пеплом. А у подножия деревьев уже совсем стемнело и начиналась ночь.
Родион обошел сад. Яблони кряхтели и стонали под тяжестью своей зрелой ноши. Не здесь ли, в этом саду, будущий полководец познал сладость головокружительных побед и горечь жесточайших поражений? Он дважды совершил переход через Альпы, сперва с Ганнибалом, потом с Суворовым. Он был в африканском походе Наполеона и с неописуемым чувством горести напал на своего вчерашнего кумира, когда тот перешел Неман и вторгся в Россию. Подобно Сципиону Африканскому, он любил обдумывать свои походы, бросая в воду камешки и следя за тем, как расходятся круги на воде, таящие неисчерпаемую энергию.