Однажды унтер на два часа поставил Родиона на августовском солнцепеке с полной походной выкладкой — с винтовкой, скатанной шинелью и звенящим котелком, подвесив для пущего отягощения за спину ему четыре кирпича. Особенно страшны были последние минуты этого чугунного стояния, когда потемневший, как перед грозой, мир начал равномерно и зыбко покачиваться, словно гигантская люлька качелей, на дне которой стоял Родион.
В затуманенном сознании его поднимались сказочные образы богатырей, преодолевших все испытания на пути к своей великой цели. Унтер мнился ему злобным чародеем, который мучает и пытает его, требуя, чтобы он, Родион Аникеев, будущий полководец, отрекся от мысли, являющейся первым признаком того, что человек есть человек.
Испытание, гибельное для слабого, закаляет сильного; кислота, разрушительная для нежной ткани, придает прочность грубому металлу.
Чем нещадней донимал унтер Аникеева, тем непонятней становилось ему безумное упорство юнца. Малый осунулся, побледнел, а не сдавался, став дерзким в своей безмолвной и послушной исполнительности. Унтер начинал его побаиваться и уже жалел, что связался с ним на виду у солдат, которые явно сочувствовали Аникееву.
Как-то Родион образцово собрал винтовку, но почему-то помешкал с первым выстрелом, вроде как на миг оробев.
— Что, струсил? Бельишко небось сменить надобно, милейший? — сказал унтер, брезгливо зажимая нос.
— Это, никак, от ваших ног, господин ундер, — заметил Филимон, намекая на нестерпимо вонючую потливость ног Боровчука.
Солдаты оглушительно заржали, а унтер позеленел от злости. Однако тронуть Барулина, про которого говорили, что движением пальца тот может покалечить человека на всю жизнь, Боровчук не решился; зато злобу свою выместил на Аникееве: придрался к пустяку и дал ему три наряда вне очереди.
Ночью, когда Родион притащился к нарам, не чувствуя своего тела, Филимон вдруг повинился перед ним:
— Виноват я перед тобой, Родион Андреич! Мне бы молчать, какой ты есть человек, а я сдуру и ляпнул. Он, говорю, не простой, хоть и нижний чин. Он, говорю, дай сроку, генерал над генералами будет. А кругом, сам знаешь, зависть, черная зависть кругом. Ундер Боровчук, вражья душа, сам видишь, как взъелся на тебя. Народ — он все видит, народ — он все понимает. Будь ты охломон какой или прохиндей, а то ведь человек ты русский, с понятием, образованный, не барчук. Ты, может, вполне в офицеры годишься, а ты солдат. И ходу тебе по этой причине нету. Оттого над тобой Боровчук куражится. Боровчук — он что? Козява — и больше ничего. Фронта боится, в тылу над нашим братом изголяется…
— Да, такому никогда не войти в страну добра и справедливости, — задумчиво сказал Родион.
— А что это за страна такая? — спросил Барулин. — Про разные страны слышал, а про такую не припомню что-то.
— Это страна будущего. Страна совести, — сказал Родион, немного подумав. — И дорога в эту страну лежит через великие испытания. Сколько Иван-царевич горя и страху натерпелся, пока ходил за Жар-птицей…
— А для чего ловить-то Жар-птицу?
— Чтобы светила людям в их трудном пути.
Филимон смутно улавливал то, о чем говорил его друг. Но он чувствовал, что не может человек так терпеливо, мужественно переносить столь тяжкие обиды и утеснения, если у него нет большой веры и больших стремлений. И Филимон сказал после долгого молчания:
— Твоя правда, Родион Андреич! Взял ты меня за сердце. И вот что скажу тебе: пойду за тобой хоть на край света, раз за людей хотишь постоять. Сила моя огромадная, а беспризорная. Всякому охота поживиться теплом от чужого костра. Всяк горазд взнуздать меня да в упряжку, и еще норовит надругаться, — дескать, силища зверская, а души никакой. Заступился ты за нас, лаской и добротой обогрел… земной тебе за это поклон.
И в ночной тиши, среди разноголосого храпа с присвистом, бульканьем, клекотом и всхлипываниями, друзья-приятели поклялись на вечную, нерушимую дружбу.
Как по дороге на фронт родилась солдатская песня
Ранней весной маршевый батальон выступил на фронт.
Мстительный унтер напоследок досадил Аникееву, лишив его увольнения, чтобы малый не смог проститься с родными.
— Прощай, милейший! — сказал ему в последнюю минуту унтер Боровчук. — Даст бог, березовый крест и заработаешь, я за тебя порадуюсь.
Родион ничего не ответил. Зато Филимон вознегодовал:
— Спасибо на добром слове, господин ундер! Как говорится, гора с горой не сходятся, а мы, даст бог, и встретимся. Прощенья просим.