— Все это враки, Алексей Петрович! От первого до последнего слова отъявленная чушь и брехня. Укрылся от боя, сукин кот, вот истинная правда. Его надобно судить военно-полевым, и не иначе. — Он поджал и без того тонкие губы, которые как бы исчезли с лица, оставив едва заметную темную полоску.
Врач хотя и не согласился с ним, но и спорить не стал. Он был до крайности утомлен. За последние дни ему пришлось удалить, отрезать, отнять столько разных частей и частиц человеческого тела, что, право, из всей этой массы костей, крови, кожи и мышц можно было воссоздать не один десяток добрых молодцев. В ушах его еще стоял рев оперируемых, которые изгрызли в нестерпимых муках деревянное изголовье операционного стола. С их неистовством и бешенством едва справлялись дюжие санитары. Наркоз был плохой и почти не действовал, хирург кричал на раненых, чтобы хоть криком немного оглушить их… Ему ли, врачу, распутывать на фронте эту нелепую, анекдотически смешную и подозрительную историю? Он нашел, как ему казалось, наилучший выход: направил добровольца Аникеева в тыл на испытание.
А фельдшер собственноручно приписал: «на испытание умственных способностей».
Глава восьмая
Юный доброволец убеждается в том, что действительно был контужен
Чем дальше уходил поезд от фронта, тем угрюмей становилась тоска юного добровольца. Он был молчалив и нелюдим.
Из окна вагона виднелись те же поля и те же деревни, те же станции, которые мелькали и тогда, когда он приближался к фронту. Но тогда он был преисполнен самых дерзких, нетерпеливых и радужных надежд, а теперь — подавлен, унижен и жалок — полудезертир-полусумасшедший.
Над полями совсем по-осеннему рассеивался мелкой водяной пыльцой дождь; деревья стояли мокрые и черные; ветер морщил серые лужи, разбросанные точно куски жести; по телеграфным проводам кочевали дождевые капли, и сонный воробей, нахохлившись и застыв в оцепенении, сидел на проволоке.
Над обрывом, как бы откинувшись в испуге назад, неподвижно замерли две женственно прекрасные березы, а третья, такая же молодая, сваленная оползнем, простерлась перед ними ниц, еще живая, но обреченная, словно предвещая им такую же участь.
Родиона поместили среди легкораненых, он чувствовал себя среди них здоровым и оттого несчастным. Ему было стыдно и совестно. И когда на больших станциях раненых встречали с подарками, он убегал и забивался куда-нибудь подальше, чтобы не присваивать себе чужих заслуг и почестей.
Несчастье делает человека более восприимчивым к чужой беде. На какой-то станции Родион увидел длинный состав наглухо запертых теплушек, из которых доносились непонятная речь, плач и причитания. Этот странный состав, загнанный в дальний тупик, охранялся часовыми. Никого из теплушек не выпускали. И когда робкий человек, слегка отодвинув дверь, стал умолять «пана караульного» выпустить беременную женщину «до ветру», часовой обругал его и захлопнул перед носом его дверь.
Родион спросил, кто эти люди, что они сделали, почему с ними так сурово обращаются? Ему сказали, что это евреи, которых выселили из родных мест, как только приблизился неприятель. Лишенные прав издавна, они теперь были признаны поголовно недругами России, шпионами.
— Эх! — сказал со вздохом пожилой солдат из ополченцев Хведчень, держа раненую руку на перевязи. — Страждают люди, а за что — и не поймешь. Теплушки ровно скотом груженные… Сказывают — шпионы. А там баб и детишков полно. А ежели за то, скажем, что Христа распяли, так ведь не всем же племенем распинали. А фарисеи которые…
Родион и сам толком не понимал, как можно обвинять целый народ в шпионаже.
— А ты чего такой невеселый? — спросил его Хведчень. — С фронта ведь, а не на фронт…
— В том-то и дело, что с фронта, — отвечал Родион, вздыхая.
— Ну-у! Без тебя как-нибудь управятся, — сказал Хведчень насмешливо.
Но Родион не заметил насмешки.
— Если все так станут рассуждать, кто же воевать будет?
— Найдется кому воевать, без тебя найдется, право. Не сумлевайся! А ты, гляжу, вроде как и не ранен. Контужен, стало быть?
— Нет, меня землей засыпало, — смущенно ответил Родион.
— Вот тебе на! Это все едино — что в лоб, что по лбу, — заявил Хведчень, — Не унывай, сынок! Обойдется. Она, контузия, правда, любого ранения хуже, потому рана заживет, а контузия — она умственная, вот главное. Скажем к примеру: кисть у меня изуродовало. Отвоевался, значит. Без руки трудно, сам понимаешь, особливо в крестьянском хозяйстве, а все жить можно. А контузия — она нынче и ничего, а завтра, глянь, и всякая напасть приключиться может. Но! Как говорится, бог не выдаст, свинья не съест. Уж очень ты молод, смотрю. Куда направляют-то?