— В госпиталь.
— Ой, господи, бедный ты мой! И что они с нами делают, ироды окаянные! Такого молоденького, а уже контузили. — В голосе ее послышались слезы.
Неожиданно она взъярилась и начала бранить самыми нехорошими словами людей, испоганивших ей жизнь. Но ее этим господам не оседлать, черта с два. Вот она голодная, бездомная, и цена ей красная — известная, а все же она птица вольная, хотя и с переломанными крыльями. Нет над ней ни сутенера, ни пиявки, ни бандерши, сама себе хозяйка и госпожа. Даром, что ль, ее прозвали Манька Вольная.
— Пойди, говорят мне, за него. Ему хоть семьдесят, а он еще храбрый, мужчина хоть куда. А у меня сердце не лежит к нему. На что, думаю, променяю свою жизнь? Верно, нынче я сука подзаборная, кто купил — тот подол заворотил. А попадаются иной раз добрые, ласковые, с другим ночка светлей Христова воскресенья. А старику продашься, он тебе господин на всю жизнь, и каждую ночь ублажай его, краснорожего, постылого, вонючего. Ему, черту старому, больше кажется, чем можется, и гордости в нем нету, а резвится, хорохорится, кобель! А сбежишь от него, он тебя, зараза, как законную, через полицию востребует. Будешь обмогаться и маяться с ним всю жизнь как каторжная. Нет уж, пропади я пропадом, а не позволю помыкать собой. Не на ту шлюшку напали… Я и в заведение не желаю, чтоб мной командовали… — Она говорила возмущенно и гневно, и лицо ее зарумянилось в лучах занимающейся зари.
Родион вдруг учуял в ней что-то печальное и трагическое, родственное Анне, насильно проданной старому парикмахеру Никанору Чахлину.
После вспышки бесцельной ярости Манька Вольная ссутулилась, сгорбилась и на Родиона смотрела боязливыми, виноватыми собачьими глазами, вдруг хихикнула жалко и побито. Ей было холодно, она дрожала.
Родион развязал свой вещевой мешок, достал шелковый цветистый полушалок, который берег для Анны, и протянул его Маньке Вольной. Она заслужила награды: эта гордая потаскуха предпочла жизни в довольстве, но среди лжи и обмана самую плачевную участь, полную унижения, голода, грязи, болезни и скорби.
Манька Вольная не взяла подарка. Тогда Родион накинул ей полушалок на плечи.
— Не бойся! — сказал он. — Это не краденая вещь. Мне дал ее добрый солдат за доброе дело. Теперь я отдаю тебе. А если тебя спросят, откуда у тебя этот полушалок, скажешь: от Родиона Аникеева, а найти его можно в «Графском саду». Прощай! — И он пошел своей дорогой.
Манька Вольная точно приросла к месту, испуганная, ошеломленная. Она хотела бежать за ним и не смогла, а смотрела вслед ему с прощальной нежностью и грустью.
Часть вторая
Пора суровых испытаний
Глава десятая
Второе испытание, еще более жестокое, нежели первое, из которого Родион Аникеев снова выходит победителем
Он пришел без провожатого, с сопроводительной бумажкой, и показал ее рыжему сторожу у ворот, купавшемуся в клубах махорочного дыма.
— Мне она ни к чему, — сказал сторож, возвращая ему бумажку. — Я неграмотный. Говори на словах — санитаром тебя али еще как?
— На испытание.
— А-а! Сумасшедший, значит.
— Нет, что вы, совсем это не значит, — с досадой и даже с испугом возразил Родион и подался немного назад.
— Э-э, все вы твердите «нет», а на поверку выходит самое что ни на есть «да». Как говорится, у виноватого все виноваты, окромя него. Вали прямо, в подъезд и упрешься. Постой, малец, погоди! — сказал сторож, сплевывая махорочные крошки, попавшие ему на язык. — Чего спешишь? Успеешь. Сюда войти легче, чем выйти. Ты что же, с фронта аль по дороге на фронт для передышки заскочил?
— С фронта я, контужен.
— А-а! Это другой разговор. Так бы сразу и сказал. Жалею твою младость. Мы здесь шестнадцатый год живем, в акурат с Василь Васильичем в должность заступали, они — в главные доктора, мы — в главные сторожа. Я тебе секрет скажу, в горсть зажми, пригодится: от долгого житья тут и здоровые все странные, — сказал он доверительно. — Про меня разговору нету, я на воле живу, от вашего брата в отдалении. А вот Василь Васильич, главный доктор Васильчиков, — имя у них что колокольчик, а нравом крут и, как бы сказать, вполне соответствует. Не обижайся! У него на вашего брата нюх ужас какой, сопелкой издаля чует. Ты еще и глазом не моргнул, а он уже всю фигурасию твою насквозь видит. Ему душа твоя раскрыта, он в ней все читает, ровно в книге какой, вот она, чудасия и произведение. От него не скроешь ни былинки, ни пылинки…
— И что же он, не может отличить безумного от нормального — этот ваш доктор Васильчиков? — с затаенным страхом спросил Родион.