— Помилуйте, господин полководец, что вы такое говорите, — промолвил доктор Васильчиков, полный миролюбия, гуманности и терпения истинного врача. — Бог с вами, какой вы пленник? Вы гость, а не пленник. Поживите у нас. Скучно вам здесь не будет. Отличное общество, умные, интересные собеседники, великолепная библиотека… А там военно-врачебная комиссия посмотрит вас и отпустит. И тогда — с богом на фронт. А без комиссии, по своей воле, при всем желании, отпустить вас, голубчик мой, не могу. Люди мы с вами военные… — Он с искренним сожалением развел руками. — Уж потерпите недельку-другую. Festina lente — спеши медленно. На наш с вами век войн хватит. Чем мир цивилизованней, тем воинственней. Чем выше прогресс, тем изощренней способы истребления людей. Куда вам спешить? Поспешность — мать ублюдков. Давайте-ка помечтаем лучше о той поре, когда люди перестанут решать свои споры силой оружия. А пора придет, придет пора, когда средства сообщения и правдивая информация сблизят людей всех уголков земного шара. Все мы равны перед творцом нашим. Семейко! В четвертую палату господина полководца. Спокойная, малонаселенная палата, Родион Андреич! И люди там прекрасные, образованные. Отдохнете, голубчик!
Родион молчал, все ниже и печальней опуская голову.
Глава одиннадцатая
Обитатели четвертой палаты
— Нового постояльца привел, — сказал служитель Семейко, распахивая перед Родионом дверь в четвертую палату.
Это была довольно просторная, на шесть коек комната с давно не беленными и потемневшими от времени стенами. Два окна, взятые в решетку, обращены были в аккуратно подстриженный и по-весеннему кудрявый сад.
Седой человек с отросшим ежиком на голове и лихорадочными зрачками стоял у стены, раскинув крестом руки. По изнуренному лицу его струились слезы, во всей его обвисшей и скорчившейся фигуре выражалось столько живого страдания, что, право, можно было подумать, что он и в самом деле висит распятый на стене.
— Опять господа бога изображаешь! — зарычал Семейко, совсем по-собачьи ощерясь. — Прекрати сей момент, прекрати, говорят тебе. Магометом будь. Апостолом святым Петром и Павлом тоже можешь быть. А господа бога нашего Иисуса Христа не трожь. Не я буду, изувечу, как бог черепаху.
Но его остановил больной, сидевший на койке с раскрытой книгой:
— Будет вам расстраиваться, Африкан Саввич! Зря. Богу от этого ничего, а вам хлопотно.
— Как можно, Николай Ларионыч! — возразил Семейко, исполнясь приветливости, насколько позволяла ему сердитая собачья наружность, — Грех-то какой! Будь он православный христианин, а то ведь иудей. Вразумили бы вы его, дурака, Николай Ларионыч! Ведь-его, святотатца, в каторгу сошлют. И так спокою нам из-за него не стало. Почитай, кажин день запрашивают из консистории, из святейшего синоду, — дескать, как там новоявленный господь бог, не прекратил еще свои штукарства, кощунствует? Тьфу, иродово семя!
Бережно поддерживая рыдающего безумца, Николай Илларионович отвел его на койку, уложил, напоил бромом. Эта глубоко человечная сцена растрогала Родиона, у которого еще не улеглось взволнованное сердце.
Долгие весенние сумерки как бы раздвинули палату, все в ней выглядело призрачно и печально. В углу кто-то однотонно напевал дрожащим, жалобным голосом:
И вдруг, как бы придя в себя, быстро проговорил:
— Крысы, крысы… повсюду крысы, огромные, как кошки. Нажрались человечины до отвалу…
Что-то за дверью со стуком упало, больной вскрикнул и юркнул под одеяло с головой; видно было, как он дрожит; потом снова запел свою странную песенку.
В другой стороне кто-то мощно храпел, а дальше у окна сидел взлохмаченный, как филин, старик и невнятно бормотал.
Семейко незаметно исчез.
Новичок боязливо жался у двери, не решаясь ни шагу ступить вперед в этом странном, зачарованном месте.
Неслышно ступая в войлочных туфлях, к нему подвинулся тот, кого служитель уважительно называл Николай Илларионович. Халат на нем был новей и опрятней, нежели на других, придавая его облику что-то домашнее, напоминая о камине, кабинетной тишине и библиотечной пыли.