Дневной свет угас, и смуглое лицо Шуйского, обычно такое живое и подвижное, застыло, словно вытесанное из дерева.
Будущий полководец познает, что такое истинная свобода
Шуйский и Аникеев подружились. Много времени проводили они вместе, играя в шахматы, читая или гуляя в саду и разговаривая по-немецки. Родион не упускал случая, чтобы чему-нибудь не поучиться. Служители не мешали им гулять, хотя и не сводили с них глаз.
Чудесна весенняя пора, когда вокруг пахнет еще не отстоявшейся полой речной водой, мягким черноземом, свежими побегами, сладковатыми запахами подгнившего пенька, ржавых прошлогодних листьев, перезимовавших на ветвях дуба, и сочной, ароматной прохладой. От всего веет бодростью, надеждой и радостью жизни, и так приятно было Родиону, чуть прижмурясь, подставить лицо солнечным лучам, ласково припекающим и незаметно обжигающим кожу.
В коридорах спокойного отделения висели картины в дешевых черных багетах, произведения местных постояльцев, рисованные маслом, карандашом и тушью: какие-то удивительные пейзажи — так обычно рисуют дети, уродливо, непосредственно и слепо; абстрактные натюрморты — этакие концентрические круги-молнии, пестрые кляксы, от которых рябит в глазах, серые полосы, как куски рваного дыма…
Но были картины, написанные совсем в иной манере и напоминавшие Шуйскому, знатоку живописи, Гойю. Вот «Крик»: в глубине непроглядной тьмы чуть виднеется выпуклый мосток, и безумная женщина, вытянув вперед изможденные руки, как бы зовет на помощь. Или другая — «Зачатие»: едва различимые во мгле, сплелись два тела, и лица, смутные, призрачные, сведены судорогой боли, блаженства и смирения.
Особенно привлекала друзей картина под названием «Побежденный»: среди хаотического нагромождения тьмы, огня, газа и мутных вспышек далеких взрывов на скале, залитой багровым отсветом зарева, сидит человек с лицом химеры, и вся его фигура выражает безмерную усталость и скорбь.
Друзья подолгу простаивали перед этой картиной, беседуя о живописи, об искусстве, но чаще всего о войне, о которой будущий полководец говорил со страстью и сверкающими глазами.
— Но для чего у вас такая цель? — осторожно спрашивал Шуйский. — Стать полководцем? Превосходно! Но для чего? Куда хотите вы повести людей, в какие страны, к каким вершинам? Без идеи самая совершенная форма не более как пустой сосуд.
Родион отвечал, что нет возвышенней и благородней идеи, как служение людям.
— Но каким людям хотите вы служить? — вопрошал Шуйский. — Разве люди одинаковы? Ах, дорогой мой, из двух тропинок, бегущих в одну и ту же сторону, одна ведет к победе, другая — к гибели. Идея ваша, быть может, и благородная, но слишком туманная. Надо различать освободительные и завоевательные войны. Освободительные как грозы, после них легче дышится, а завоевательные оставляют надолго смрад гари и трупов. Недаром же народы причисляют освободителей к лику святых, а завоевателей именуют тиранами и извергами.
Родион слушал его с воодушевлением. После дяди Мити это был первый человек, который разговаривал с ним как равный с равным.
Нет, конечно, Родион не собирался служить ни Дракину, ни Васильку, ни Жабе и ни тем злым людям, которые всю жизнь обирали беспризорную силу Филимона Барулина.
— Им никогда не войти в страну добра и справедливости, — сказал он, по привычке раздумывая вслух.
— Страна добра и справедливости, — повторил Шуйский. — Чудесная идея! Как ни смелы, ни отважны подвиги, они никогда не станут великими, пока не одухотворены идеями добра и справедливости.
Друзья шли по аллее, покрытой по обочинам седыми клубами тополевого пуха, от которого исходило сухое тепло, как от жарко натопленной русской печи.
За железной оградой на той стороне улицы женщины выбивали и проветривали одежду, развесив ее на протянутых веревках. При виде обычного платья у Родиона вспыхнули и зажглись глаза.
Шуйский, видимо, прочитал его взгляд, полный тревоги и затаенной боли.
— Но почему вас задерживает Василек? — спросил он с недоумением. — Мне это непонятно. То, что случилось с вами, могло случиться с каждым.
— Говорит, без комиссии не имеет права отпустить меня, — отвечал Родион.
Шуйский остановился, настороженно оглядел юношу, вдруг резко, отрывисто проговорил:
— Вздор! Говорю вам, вздор! Тут что-то не так. Зачем станет он держать вас? Чтоб любоваться вам на сумасшедших и самому медленно сходить с ума?.. Чепуха несусветная! — И тише, сразу севшим голосом: — Меня он обещал отпустить по первому моему требованию.