Он не прочь был пошутить с покупателями, окрестными мужиками: засунет на морозе за шиворот человеку свою холодную, покрытую железной ржавчиной руку и хохочет. А то еще потехи ради окунет пальцы в далмацкий порошок, вызывающий зуд. Мужик извивается, визжит: «Вшей зачем напустил, Иоська! Морду разобью, сволочь!» Иоська трусливо уносил свою морду подальше от греха, предоставляя бедной моей матушке расхлебывать справедливый и безобразный гнев мужика, который обдавал ее ушатом похабной брани.
И нашло на меня сомнение: мой ли это отец, да простит мне моя мать такую оскорбительную для нее мысль. Я с облегчением увидел в зеркале, что нисколько не похож на него. Но когда я стал старше, я обнаружил у себя черты его характера. Я выжигал их, как язвы.
Первая язва была скупость: я отдавал все, что бы у меня ни попросили. Вторая язва была трусость: я ночевал на кладбище и чуть не погиб однажды от. страха, который погнался за мной в виде болотных фосфорических огоньков; он гнался за мной, пока я не потерял сознание. Страх порой и отпетого труса делает храбрецом. А иной смельчак в первом бою дает такого стрекача — его и ветер не нагонит. В другой раз я прыгнул с кручи в омут, чтобы показать свое бесстрашие; меня едва откачали.
Так рос я в семье, одинокий и нелюдимый; отец презирал меня, называя не иначе как Спиноза, а мать обожала.
Что я еврей, я почувствовал рано, много раньше, чем меня назвали бранным словом «жид». В детских драчливых забавах меня всегда синячили безжалостней, а учительская линейка падала на мою ладонь чаще и больнее. Меня унижали, меня презирали. А за что? Я всегда был чистоплотен и опрятен. Лицо мое не поклевано оспой, без прыщей и бородавок, глаза не косые, не разноцветные, зрачок не раздвоен, — это, говорят в народе, признак дурного глаза, — взор мой не затемнен бельмом, зубы ровные, белые, волосы волнистые… Русские девушки находили меня красивым. Вообще я давно заметил, что женщины менее поддаются чувству национальной и расовой неприязни. Очевидно, они инстинктивно, по-матерински угадывают всю ничтожность и позорность этого чувства. В самом деле, разве люди не рождаются все голенькими? Какая разница — курчавый волос или прямой, черная кожа или белая? Я где-то читал, что черная кожа образовалась от избытка экваториального солнца, а белая — от недостатка солнечных лучей в холодном сумраке северных пещер. Ненависть к любому народу отвратительна, она воспитывает высокомерие, чванство, зазнайство и ведет к упадку.
И тогда я усомнился в боге. Почему, думал я, у меня такой равнодушный и бесшабашный бог? Он только тем и занят, что обрушивает на свой народ кары и проклятия. Не справедливей ли отдать мне смиренного Назорея, принявшего так много страданий от людей, как и тот народ, из лона которого он вышел? Я тайно молился ему, пророку, распятому римлянами.
Единственной отрадой была мне мать с ее утешительными рассказами о гордом и смелом нашем предке. Во время польского восстания дед моей матери поднял окрестных мужиков и местечковых евреев на помощь повстанцам. Его прозвали Берка-генерал. Он пал в бою и не достался Муравьеву-вешателю.
Мое воображение рисовало рыжего еврея с огненной бородой и адскими глазами верхом на громадном коне. Я боготворил его и мечтал стать таким же.
Но как было вырваться из черты еврейской оседлости, из петли, затянутой на моей шее? Учиться! Но дальше городского училища куда в местечке пойдешь? «С тебя и этого хватит, — сказал мне директор училища. — Ты малый способный, что говорить. Потому-то одной процентной нормы мало, получается естественный отбор лучших. Нужна жеребьевка, чтобы и способные и бесталанные были в равном положении. Зачем нам ихние Левитаны?» Был еще один выход — креститься. Но мне ненавистно всякое ренегатство. Я мог отказаться от отца, которого не любил, от бога, в которого не верил, но не от матери и не от Берки-генерала. Я решил разбогатеть, деньги не имеют ни нации, ни отечества.
Я сплавлял строевой лес и богател. Но однажды я бросил в Вислу золото, а она возвратила мне тину. Стоимость сплава сравнялась со стоимостью великолепного строевого леса. Я был разорен.
Я узнал об этом в лесу, где шла рубка деревьев. Я лег на землю и грыз ее. Опять подвел меня жестокий еврейский Иегова. Я готов был проклинать его и богохульствовать.