Родиону сделалось жутко. Шуйский покрутил головой, точно его что-то душило, вскочил и ринулся в свой стремительный бег по палате, никого не видя и ничего не замечая.
Он совершенно перестал читать, плохо ел, совсем не спал; снотворное на него не действовало. Возбужденный, дикий, яростный, он метался, как зверь в клетке. Иногда останавливался возле Раскина, который после короткого просветления вновь погрузился в непроницаемый мрак, почти в небытие; иногда подходил в Варнавицкому, прислушивался к его тягучей песенке: «Кого-то нет, кого-то жаль…», изумленно тер себе лоб, как бы пытаясь что-то понять.
Родион видел, как борется Шуйский с надвигающимся безумием. Он счастлив был бы помочь ему, но Шуйский сторонился его и даже пугался. У Родиона от этого болело сердце.
Катастрофа разразилась внезапно.
— Заскучали, Николай Илларионович? — спросил на обходе Васильчиков, по обыкновению ласково и заботливо. — Может, беспокойно вам тут? Соседей много. Не хотите ли побыть наедине?..
— Зачем? Наедине переваривать все, чем я объелся за полгода… нет уж, благодарю покорно. Постойте, доктор! — сказал он, впиваясь в лицо Васильчикову свинцовым взором. — Вы приняли меня радушно, как блудного сына, а поместили сюда… для устрашения? Погодите, не перебивайте, не мешайте! Почему, спрашиваю я вас, не прогнали вы меня, не накричали на меня, как я кричу на вас… — Он вовсе не кричал, а говорил сдавленным, свистящим шепотом, который отдавался во всех углах, прорезая, как лоза, тишину.
Больные испуганно притаились.
— Полноте, Николай Илларионыч, голубчик вы мой! — проговорил доктор Васильчиков терпеливо и озабоченно. — Что это вы такое говорите? Блудный сын… устрашение… прогнать… какие жестокие и неуместные слова. Господь с вами, разве можно так терзать себя и тиранить.
Но Шуйский перебил его, задыхаясь:
— Отпустите меня, Василь Васильич! Отпустите, заклинаю вас всем святым, не держите меня здесь. Я точно очнулся от долгого наркотического забытья. Тяжко мне, невыносимо тяжко, будто скала легла мне на плечи… — Он с мольбой сложил трясущиеся руки на груди.
— Да бога ради, на все четыре стороны! — воскликнул доктор с такой неподдельной радостью, как будто только и ждал этой его просьбы. — Ах ты, господи! Извольте, голубчик мой, пожалуйста! Так бы и сказали, надоело вам здесь, прискучило. Что ж, и я скажу: довольно прохлаждаться, пора, сударь, и честь знать, пора, давно пора. Засиделись лишнее, батенька мой, а что лишнее, то вредно. Я не уверен, что я здоров, но я совершенно уверен, что вы здоровы. Отдохнули — хватит. В добрый час!
Его слова подействовали на Шуйского, как брага: он как бы захмелел и вдруг разрыдался неудержно и бурно.
Эта сцена до слез растрогала Родиона.
Тут снова заговорил Шуйский, совсем по-детски всхлипывая:
— Я никого не виню. Я сам во всем виноват. Но только одно мне не ясно, объясните, доктор, зачем вы послали за мной карету?
— А как же иначе, — охотно отвечал доктор тоном самого искреннего и дружеского расположения. — Внял, можно сказать, предостережению. И это ваше счастье. Эх, голубчик вы мой, Николай Илларионыч, уж поверьте мне, опыту моему поверьте, коли на человека такое накатит, тут уж не медли ни секунды. На грани ходим, батенька, на острие ножа. Шаг один — и тот с воробьиный клювик. Хорошо, Николай Илларионыч, что опамятовались, очень хорошо. Отдохнули у нас, окрепли, за ум взялись — и прекрасно. Вот комиссия скоро будет — и пожалуйте, ни одной лишней минуты держать не станем.
Шуйский повернул мертвенно побелевшее лицо, у него был такой ошеломленный вид, как будто он ослышался.
Побледнел и Родион.
— Не-ет, Ва-асиль Васильич! — произнес Шуйский заикаясь. — Вы меня без комиссии… как обещали… по первой просьбе, по первому требованию…
— Охотно, охотно, голубчик! — вскричал доктор, широко разводя руки, точно раскрывал Шуйскому объятия. — Но человек-то я казенный, права мои ограничены. В мое-то положение войдите. Не могу же я самовольничать. Дело наше военное, люди мы с вами военные, сами понимаете. Помилуйте! Уж коли вам так приспичило, ну хорошо, на себя ответ возьму, извольте, денек-другой подождите, не больше.
— Нельзя мне, доктор, нельзя ждать ни минуты. Для меня каждая секунда опасна. Дошел до грани. Вы правы: на грани ходим, на острие ножа… Отпустите меня сегодня, сейчас, сию же минуту… К черту на рога, Жабе в пасть, на фронт под первую пулю… куда угодно, только отсюда прочь, прочь, прочь… — Он говорил отрывисто, страстно, тихо, бешено, движения его были судорожные и рваные, он почти дергался и весь дрожал.