Доктор был спокоен, внимателен и насторожен, он не упускал из виду ни одного больного.
— Экой вы, право! — проговорил он укоризненно, недовольно и очень печально. — Ай-ай-ай! Ну разве так можно? Нехорошо ведь, голубчик! Жили-жили — и вдруг не угодно ли, как снег на голову: отпустите, не держите, прогоните, да еще немедленно, сию же минуту… нельзя же так. На что это похоже? Согласитесь — ни на что. Вас здесь все любят, уважают, ценят… трудно вам, понимаю, понимаю, не по себе стало… бывает, голубчик! Хотите, переведем вас в отдельную палату, пожалуйста!.. Гораздо тише будет.
— Нет, доктор! Не в камеру одиночную, а на свободу… — Он не заикался, он чеканил каждый слог.
Неожиданно бросился на колени, он ничего не говорил, а только раскрывал рот, ловя воздух, как рыба, извлеченная из больших глубин.
— Встаньте, встаньте! — закричал доктор, хлопоча и поднимая его. — Как не стыдно! Сказал же я: не могу, не волен, не вправе, поймите, подпоручик! Полгода прожили, а потерпеть денек-другой уже невмоготу… стыдитесь! — И едва слышно, этак доверительно и как бы по секрету: — Мне жаль вас, подпоручик, искренне жаль. Отсюда уходить вам опасно. Но как знаете, голубчик, я предупредил вас, а держать против воли не стану ни минуты.
Шуйский смотрел на него исподлобья, каким-то непередаваемым взглядом, в котором не было вражды, а скорее изумление и мольба о пощаде. Вдруг он отшатнулся от доктора, испугавшись металлического, резкого блеска его глаз.
— У вас страшное занятие, доктор! Сводить людей с ума, — сказал он неестественно напряженным голосом. — Вы… вы самый безумный из всех ваших постояльцев. — Он провел рукой по своему лицу, точно что-то смахнул с него, зашатался и рухнул в нервическом припадке.
— В угловую! — коротко бросил Васильчиков служителю Семейко, выросшему словно из-под земли.
Служитель по-своему понял распоряжение доктора: прежде всего погасить опасное буйство больного, взять его «в хомут» или «за машинку». Он ловко обнял больного за шею и с силой приподнял ему подбородок, так что Шуйский вроде как повис в воздухе и сразу сник.
Проделав все это, дюжий Семейко заложил по привычке язык за щеку, с тупым и мудрым безразличием оглядел потрясенных больных, которые притихли и не смели шевельнуться. И толстое, как у мопса, лицо его с ленивыми, узкими, хитрыми глазами как бы говорило: э, братцы, и не такое мы тут видали, и не такое еще бывало, и ничем нас не удивишь и не проймешь, так-то.
Шуйского увели в угловую — самую отдаленную палату, «палату смертников», как ее называли. К ночи у него открылся жар и бред. Он рычал и бесновался, исполнясь нечеловеческой силы. Глазок в изоляторе, застекленный толстым, в два пальца, корабельным стеклом, вылетел, как плевок, от одного его удара кулаком. Правда, он размозжил себе кисть. На него с трудом надели смирительную рубаху и бросили, как колоду, на койку.
Он выл двое суток без перерыва. Его вой проникал в коридор, заражая больных неистовством, страхом, исступлением. Служители совсем сбились с ног. Лишь доктор Васильчиков сохранял невозмутимое спокойствие, ибо то, что случилось, не могло не случиться!
На третьи сутки перед рассветом, когда затихает сонный мир в преддверии нового дня, Николай Илларионович Шуйский умер от внезапно открывшейся сердечной слабости.
Глава пятнадцатая
Юный фантазер расстраивает козни коварного чародея
Смерть Шуйского потрясла и устрашила Родиона. Он понял, что всякого попавшего сюда ожидает поздно или рано та же участь и спастись можно лишь бегством. Он также понял, что испытание для него кончилось и доктор Васильчиков более не властен над ним.
Неожиданно доктор вызвал его к себе.
Родион застал доктора за привычным занятием: тот выгонял из комнаты забравшиеся на подоконник ветви липы, которые шумно сопротивлялись, роняя на пол сухие пожелтевшие листья.
— Ну-с, образумились, господин полководец? Поняли наконец, к чему это ведет? — спросил Васильчиков, не поворачиваясь и не прерывая своих воинственных занятий.
Это было верхом бесстыдства — так равнодушно говорить о гибели Шуйского. На Родиона напала дрожь не робости, а возмущения, и он высказал доктору все, что думал о нем, назвав его «железным пауком».
Васильчиков терпеливо выслушал, оставил в покое ветви липы, наполнившие комнату сердитым шелестом, обернулся, как-то криво и судорожно улыбаясь.
— Есть в вас хоть крупица здравого смысла, Аникеев? А если есть, то вы не могли не видеть, что Шуйский болен. Ведь это только так говорится — притворство, симуляция. Эпилептик — тот действительно способен притвориться в припадке, на то он и эпилептик, опытный человек. А уж какое тут притворство, когда душа измучена, раздвоена и вся горит… «Натянут лук, не стой перед стрелой». Помилуй бог от такого притворства… Даже если бы я отпустил его, все равно он воротился бы назад, да еще бог весть что натворил бы. Его болезнь слишком далеко зашла. Он попал в капкан. По чьей вине — это вопрос другой, но только не по моей. Поверьте мне, Аникеев, я говорю вам правду.