Когда однажды Пафка Дракин высказал эти свои взгляды перед Семейко, потрясенный служитель остановил его: «Заткнись-ка лучше, а то как бы худа не вышло. Какие страсти обсказываешь. А еще симулянт».
Подполковник рассудил совсем по-иному:
— Здраво, здраво говоришь. А от войны укрылся в стенах оного заведения. — И Мардарий угрожающе выставил вперед свою и без того выдвинутую нижнюю челюсть.
Пафка Дракин помертвел.
— Никак нет, — пробормотал он упавшим голосом.
— Что никак нет?
— Не укрывался.
— Не укрывался, а здесь находишься. А там русская кровь льется…
— Признан! — закричал Пафка с отчаянием.
— Мало что признан, — усмехнулся Мардарий. — Это еще доказать надо.
— Как? — изумился Пафка искренне.
— Сам знаешь.
— Никак нет, не знаю.
— Ну! Спой!
— Чего спеть-то?
— «Многая лета» спой или «Славься-славься». Умеешь?
Пафка Дракин покорно разинул рот, но из горла его вырвался низкий блеющий звук — бе-е! Тогда он махнул рукой — дескать, будь что будет — и пошел прочь.
Вернее доказать, что он не симулянт, было невозможно. Подполковник так и решил: раз не симулянт, значит, умалишенный.
В это время в соседней комнате Варнавицкий, услышав громовые раскаты Мардариева голоса, вдруг запел «Боже, царя храни».
— Встать! — скомандовал подполковник.
Все встали.
Но Варнавицкий тут же перешел на свою излюбленную песенку: «Кого-то нет, кого-то жаль…»
Подполковник Почечуев даже икнул от неожиданности.
— Симулянт! Переспятил, скотина! — закричал он гневно, уставясь тяжелым и мутным взглядом своих отливающих медью глаз на Варнавицкого, которого вел санитар.
Варнавицкий неожиданно воскликнул с ужимками и подергиваниями:
— Господа! Я видел крысу с кошку. Прошу прощения. Она смотрела на меня злющими глазами. Я запустил в нее тесаком. Но она не испугалась, нет, а отвернулась и с презрением ушла. Прошу прощения. У нее все основания презирать нас, жалких людишек. Она нажралась человечины до отвалу. Ее тошнит. А вы еще не сыты, господа? Не набили себе брюхо человечиной? Жрите и вы, шакалы и гиены!.. — Он бешено захохотал.
Почечуев заорал и притопнул на него ногой. Варнавицкий напугался его воплями и упал на пол в припадке падучей.
— Убрать наглого симулянта! — приказал подполковник.
Доктор Васильчиков с отвращением вздохнул.
Когда очередь дошла до Родиона Аникеева, подполковник удивился:
— Почему такой молодой? — Доктор Васильчиков что-то шепнул ему на ухо. — Ага, понимаю, доброволец, фронтовик, прислан на испытание, великолепно, будем комиссовать, — сказал Почечуев, вытягивая шею, отчего красноватые бакенбарды выбрались из-под стоячего воротника кителя, похожие на вареных раков.
Слово «комиссовать» звучало у него точно «колесовать», и это подействовало на Родиона удручающе. Он покосился на Василька, тот с безучастным видом рисовал пальцем на столе и на Родиона даже не взглянул.
И тогда Аникеев вдруг заговорил горячо, правдиво, честно, прося лишь об одном — отправить его обратно на фронт.
— Пример, достойный подражания, — сказал подполковник, расплывшись в ухмылке. — Смотрите на него, контужен, а рвется на фронт. Герой! Не то что иная падаль! Стало быть, ты здоров?
— Так точно, здоров.
— Как же ты сюда попал?
— На испытание.
— Стало быть, не совсем здоров.
— Почему?
— Сюда здоровый попасть не может. А раз попал, значит, болен или прикидывается. Ты-то ведь не прикидываешься?
— Нет, что вы…
— Значит, болен, — сказал подполковник с сожалением. И, желая окончательно убедиться в правоте своей, прибавил: — Скажи-ка, братец, какой у нас нынче месяц? Не помнишь? А год какой? Тоже не помнишь?
Родион тупо молчал. Какого свалял он дурака. Кому вздумал говорить правду. «Что делать? А если спеть или сплясать», — думал он мучительно, до боли в корнях волос.
— А за что мы воюем? — продолжал допытываться Почечуев. — Забыл? Ай-ай-ай, забыл…
Тут Родион сделал самое неожиданное открытие: он действительно не знал, «за что мы воюем». Он пристально посмотрел на подполковника, перевел виноватый и вопрошающий взор на доктора, смешно и весело надувавшего щеки, чтобы не прыснуть, снова поглядел на Почечуева и вдруг сказал убежденно: