Родион ответил также безмолвным знаком, понятным во всех точках земного шара: уныло развел руками, — дескать, рад бы в рай — грехи не пускают, нет ни гроша.
— Можно вещью какой, ежели имеешь, — сказал городовой. — Почем нынче овес небось знаешь?
Но и вещей у Родиона не было.
Фараон укоризненно покачал головой: раз, мол, так, нечего огород городить.
Красноречивая пантомима кончилась.
— Ну! — сказал городовой односложно.
Родион не тронулся с места.
— Ну! — повторил нетерпеливо фараон. — Много, что ль, мне на тебя слов тратить, чертов лоботряс!
И тогда Родион вдруг кинулся наутек. Но городовой с непредвиденной ловкостью и проворством настиг и сгреб беглеца.
— Куда? Куда? Ты у меня побегаешь, — сказал он беззлобно. — Оно конечно, бегать тебе положено, и мне тебя ловить тоже положено. Давай, давай, не задерживай! По всему видно, из тюремной больницы драпанул.
Родион начал было возражать, но потом сообразил, что лучше прослыть беглым из тюрьмы, нежели из сумасшедшего дома.
Тем временем собралась толпа, громко выражая сочувствие арестованному и презрение полицейскому.
Тогда городовой огласил улицу пронзительным свистком. Мигом сбежались полицейские и дворники.
Родиону скрутили назад руки, так что он и шелохнуться не мог, и доставили в часть в сопровождении такого эскорта, точно государственного преступника.
Часть третья
В поисках страны добра и справедливости
Глава шестнадцатая
Беглец подвергается новому испытанию, еще более страшному, нежели все предыдущие
Столь шумное его прибытие всполошило господ полицейских.
Из-за деревянной перегородки вылез околодочный, подошел к Родиону, внимательно оглядел его своими желтыми, беспокойными, как моль, глазами.
— Стой смирно. Обыскать молодца! — сказал он, прищурясь.
Городовой с бляхой № 428 приступил к делу. Тщательно обыскав арестованного, он нащупал что-то в зашитом кармане гимнастерки. Он не стал отпарывать карман, а вырвал его попросту с мясом, достал это что-то, завернутое в белую бумагу, развернул, извлек фотографическую карточку и подал начальству.
— Это кто? Сестра? Невеста? — спросил околодочный, с интересом рассматривая небольшой кабинетный портрет молодой и очень миловидной женщины. — Тебя спрашивают, таракан запечный! — Он обнаружил надпись внизу под снимком, сделанную мелким, четким почерком и не по-русски. — Ты кто? Православный? — спросил он подозрительно.
— Да.
— А что тут написано, прочитать можешь? Руками не трожь, глазами читай!
На Родиона вдруг глянула Анна, спокойная, нежная, озабоченная и верная подруга его: тот же правдивый, светлый взгляд, тот же добрый, ясный очерк рта, тот же чуть безвольный, упрямый подбородок. А надпись, сделанная по-немецки, содержала всего три слова: Ich liebe dich! Они глубоко проникли в сердце Родиона, эти прекрасные слова: я люблю тебя! Ведь это было первое ее признание.
Конечно, ничего общего не было у его рыжеволосой красавицы с изображенной на карточке хорошенькой и пышной смуглянкой. Но так уж было устроено его воображение, находившее в каждой женщине чудесное сходство с Анной.
С любовью и тревогой смотрел он на Анну, и без слов понятно было всем, как дорог и близок ему ее портрет.
«И как же это я до сих пор не написал ей, — подумал он с болью в сердце. — Милая, милая Анна! — складывалось у него в мозгу письмо. — Простите и не сердитесь. Я не забыл вас и не могу забыть. Но в суете печальных подвигов и тяжких испытаний…»
Его пробудил окрик околодочного:
— Ты что, окосел? Читай!
Но Родиону не хотелось, чтобы околодочный знал, что тут написано.
— Я по-немецки читать не умею.
— Врешь! Как же не умеешь, когда знаешь, что по-немецки написано. Может, ты и кралю свою не знаешь?
Околодочный уставился ему в лицо своими желтыми мерцающими глазами.
— Ты кто, немец?