— Нет, русский.
— А паспорт у тебя есть? Вид на жительство? Нет. А говоришь — русский. Ты, может, татарин или иудей. Нам это неизвестно. Один рыжий, другой черный, у одного харя, у другого рыло, как его, подлеца, отличишь? Правильно я говорю? Правильно. А что с виду молод, так черт всех моложе, а поди как нашкодил! Другое дело паспорт, так сказать вид, документ, бумажка. Скажем к примеру, — продолжал околодочный, хитро и самодовольно щурясь, — пускай с подписью и приложением казенной печати сказано, что ты умный и в здравом уме, а ты будь дурак дураком, круглый идиот, или даже умалишенный, все равно ты умный и, стало быть, в здравом уме. Потому как с подписью и приложением казенной печати утверждено. Понятно тебе или нет? Отвечай!
— Нет, непонятно, — отвечал Родион с отвращением околодочному, который удивительно напоминал унтера Боровчука: та же медлительность и тупость и склонность к философствованию.
— Ишь ты! А это нюхал? — И околодочный повертел перед носом Родиона солидным сизым кулаком. — Ты где живешь? В России живешь, дурак! Без паспорта, без вида человек вовсе и не человек, а так — одно сомнение… Признавайся, из какой тюрьмы бежал?
— Я в тюрьме не был.
— Так где ж ты был? По обличью видно, что беглый. А раз бегаешь, стало нашкодил. От чистой совести не бегают.
Родиона внезапно охватило возмущение и ярость против всех этих людей, которые беспричинно и безнаказанно мучили его, и он закричал тонким, обиженным, смешным мальчишеским голосом:
— Да что вам надо от меня? Никого я не трогал, никому не мешал, никому зла не делал… Занимались бы своими делами, черт вас возьми! Какой там у вас прейскурант взяток… — Он так привык свободно выражать свои мысли, он так привык к этой привилегии сумасшедшего дома, что совсем забылся.
— Не кричи! — остановил его околодочный. — Помни, где находишься. Не кричи, говорят тебе. Ты кричать не смеешь. Я могу, а ты — нет. Ни-ни, и думать не моги.
Родион уже давно умолк, запал его кончился, а околодочный, воспользовавшись поводом, вновь развел философию ленивым, ровным голосом:
— Скажем к примеру, ежели я, Нагорной части околодочный надзиратель Ферапонт Смердяшкин, дам тебе в морду, это ничего, ненаказуемо, потому как погорячился от рвения к государевой службе. А вот ежели ты меня по харе смажешь, околодочного надзирателя Нагорной части, виселицей пахнет, потому как я при исполнении, так сказать… Стало быть, я могу, а ты не можешь. Правильно я говорю? Правильно. Мне положено задержать тебя, уличить и препроводить. А там уж дознаются — кто ты да что ты. Ну, это опосля. А теперь скажи-ка, малый, как твое фамилие?
Но Родион не смел назваться, ведь его, наверное, уже отдали в розыск.
— Молчишь? Опасаешься, значит. Отец, мать есть? Отвечай! Опять молчишь? Ты со мной в молчанки не играй. Отвечай сей момент, кто эта девка? — зарычал околодочный Смердяшкин и ткнул перстом в женский портрет.
Но Родион угрюмо покачал головой.
— Зачем? Чтобы и ее в кутузку, да? — спросил он, содрогаясь при одной мысли, что его Анну могут посадить в тюрьму.
Ему представилось, что начинается новое испытание — его преданности и любви к Анне.
Он отвернулся от околодочного и с удивлением вдруг обнаружил, что захламленная казенная полицейская комната оклеена веселыми, светлыми, серебристыми обоями с птичками. Птички не то сидели на ветвях, не то держали их в лапках и, разинув клюв, неслышно пели. А вокруг блистал погожий день, и такое было странное впечатление, будто это не комната, а цветущий сад.
— Эх, парень! — сказал Родиону городовой, приволокший его сюда. — Мысли — птахи вольные, залетят куда — сам не обрадуешься. Говорил бы лучше — кто да что, тебе снисхождение будет…
Но Родион молчал.
— Ничего! — рявкнул Смердяшкин. — Заговорит как миленький. И не таких ломали. Фитько! Огрей-ка его сплеча. — Но прежде чем Фитько, с заросшим до бровей лбом, приступил было к делу, околодочный отменил свое распоряжение: — Отставить! — Он сосредоточенно молчал, как бы что-то обдумывая. — А ведь я знаю, что ты за птица залетная, — проговорил он наконец стиснутым шепотом, и желтые глаза его колюче сузились, как моль со сложенными крыльями. Он вплотную подвинулся к арестованному, пристально оглядел его, вдруг размахнулся и наотмашь ударил по лицу. — Шпиён! Немецкий шпиён! Вижу, насквозь вижу. Сволочь!
Родион ошалело вытаращился на него, потирая тыльной стороной ладони щеку.
— Признавайся! Сей момент признавайся! — бушевал околодочный Смердяшкин. — Мы тебе выбьем фатерь и матерь из утробы. Затюрьмуем навечно. Фитько! Бей его!