Семеро на одного — ничего не могло быть отвратительней для Родиона; мигом очутился он в гуще толпы, проталкиваясь локтями и кулаками.
Его вмешательство обозлило людей. Когда Родион пришел в себя, то увидел склонившегося над ним силача, который спрашивал его виноватым и участливым голосом:
— Крепко они тебя оттаскали?
Куда уж крепче, Родион еле дышал.
— Век не забуду, — продолжал силач, — потому уберег ты меня от тюрьмы и вечной каторги. Ведь я, понимаешь, играючи могу человека порешить. Ты погляди! — Он закатил рукава и показал тугие, округлые, как бы гарцующие мускулы, которые вдруг вздулись и потемнели; казалось, они вот-вот лопнут, не выдержав громадной, распирающей их и связанной силы.
— Ого! — с восхищением молвил Родион, позабыв про свою боль.
Но силач уныло покачал головой:
— Через это «ого» всю жизнь терплю. Посуди, мил человек, легко ли мне, ежели меня все бьют, а я не смею сдачи дать. Только зубами скрипишь, а иной раз прямо в слезу прошибает. В малолетстве бугаю по нечаянности хребет сломал. Верно, верно говорю, вот те крест, святая икона. Спасибо, батюшка наш, отец Савватей, из беды вызволил. А то хотели меня в клетку посадить, ровно зверя какого. Ну, я зарок дал до людей не прикасаться. И стали на мне люди воду возить. Эх! И за что тебе, Филимон Барулин, такая недоля? — Он залился слезами.
Родион вдруг почувствовал, что Филимон Барулин пьян.
— А за что на тебя народ напал?
— Пустое, — ответствовал силач, — И не народ вовсе, а так… Понимаешь… Привязался ко мне какой-то кулёма: отдай да отдай ему прошлогодний снег. А я его, охломона, впервой вижу. «Отстань, говорю, отвяжись Христа ради, не брал я у тебя ничего». А он пристал, как банный лист к причинному месту. И пошел сыпать всякие такие опасные слова, аж у меня от них, понимаешь, шум в голове и ушам больно. А тронуть его опасаюсь, старичишко-то трухлявый, самосилом рассыпаться может. А тут какой-то дяденька, тоже козявкин сын, ввязался и жару поддает. «Нынче, — кричит, — невинных нету, все воры, все жулики. Не украл, так украдет, не убил, так убьет. И еще разукрасился, ровно столб в табельный день, ишь ты, знаменосец! Дать ему бубны! У него и рожа приметная, кирпича просит, бей его, — кричит, — православные, в мою голову… Бей в морду, как в бубен». Спасибо, ты подоспел. Славный ты человек, один на семерых. И силенка у тебя тоже, скажу, ничего, подходявая. Одного саданул, так он, понимаешь, согнулся в три погибели. Откуда ты такой умелец?
Родион был смущен похвалой силача. Он хотел сказать, что настоящий солдат должен знать и кое-какие приемы борьбы, но не успел. Появился городовой.
— А ну, не скопляться! Разойдись, народ! Кого надо, того побили. Не разговаривать. Кому говорят? Ра-азой-дись!
— Правильно, господин ундер! — подхватил Филимон Барулин.
— Молчать! Не рассуждать! — рявкнул городовой, страшно выпучив глаза.
Родион потянул силача за руку.
Отойдя шагов двадцать, Филимон Барулин полез в карман, достал что-то очень странное, бесформенное, поломанное. Сразу и не определить было, что это картуз. Филимон даже ахнул.
— Батюшки-светы, вот так штука, — проговорил он с неподдельным отчаянием. — Выходит, зря только шум затевал. А какой был картуз! На пасху целковый отдал. Я, вишь, его целовальнику пропил, опосля раздумал, обратно взял. Не могу же я на войну без картуза идти. Засмеют. Уж лучше пущай меня побьют, чем засмеют.
Видя его расстройство, Родион протянул ему свою выцветшую гимназическую фуражку.
— Вот спасибо, — сказал Филимон Барулин с чувством, — по гроб жизни помнить буду. Тебе, брат, ничего, зелен, а мне, понимаешь, норов не дозволяет… без картуза — срам один. Постой-ка! А ты что, тоже на войну собрался? Дюже молод. Ай по чужой статье забрили?
— Нет, я доброволец.
— Вона-а! Другой коленкор. Тогда пойдем, не будем мешкать. Вон когда сила моя потешится, позабавится, досыта нагуляется. Мне подраться страсть как хочется. Я вполсилы бить согласен. А люди опасаются. «Разгорячишься, говорят, Филимоша, в раж войдешь, каюк, всех поувечишь». Тебя звать-то как? Родион Андреич! Имя громкое. А меня все больше Филимошей кличут, а то и запросто Филька. Я человек тихий.
Но Родион захотел узнать, как зовут силача по батюшке. Это растрогало Филимона Никитича до слез.
— В третий раз уважение оказываешь, Родион Андреич! И мы в долгу не останемся. Ну, пошли, друг ситцевый! Воевать так воевать. Русский человек всего боится, окромя смерти. Бога боится, начальства боится, а смерти не боится! Начальства пуще всего боится… а начальства у него много, считать будешь, пальцев не хватит. Ежели вникнуть, так русскому человеку выходит не жить, а только начальство ублажать.