И пристав, стоя под портретом царя, изложил скрипучим голосом три принципа правосудия, теорию сплошного преступного потока, как он выразился.
— Если двое показывают на тебя, то, по теории наибольшей вероятности, ты виноват. А если ты еще и признался, то вернейшего доказательства и не нужно. Тогда и вылавливай соучастников, всех, кто с тобой в родстве, свойстве, дружбе и любовной связи. Ибо если они и не знали, то подозревали, догадывались, предчувствовали, а не донесли. Как видишь, полностью оправдывается на тебе вся наша новейшая система: во-первых, двое, а именно, городовой, бляха четыреста двадцать восемь, и господин Смердяшкин показали на тебя, что ты шпион. Во-вторых, почему, спрашивается, ты скрываешь свое имя? Ясно, чтобы скрыть свое преступление. А это уже признание. Наконец, в-третьих, почему ты не хочешь сказать, откуда ты родом. Оберегаешь родню, соучастников… вот и вся разгадка. А теперь остается написать протокольчик…
И пока он упоенно писал протокол допроса безыменного злоумышленника, именуя его Бесфамильный, который «признался в том, что замышлял на священную особу государя императора, посягал на священные устои империи, ниспровергал священные основы строя», вконец измотанный «злодей» отдыхал от затянувшегося допроса. Он даже вздремнул. Потом на него стал наплывать отдаленный голос, все приближаясь и приближаясь и скрипя, как арба в степи. Родион вздрогнул и проснулся.
— Подпиши вот здесь и здесь, каждую страницу подпиши, — говорил ему господин Сыч устало.
— Отчего не подписать? — отвечал Родион, сладко потягиваясь.
Но он был не так уж глуп, чтобы попасться на жалкую удочку господина Сыча и подписать протокол своим настоящим именем. Он подписывал: Бесфамильный, как его величал пристав.
— Будет тебе прикидываться идиотом, — проскрипел Сыч сердито и разорвал протокол. — Допустим, дурак тебя задержал, допустим, другой дурак всклепал на тебя. Лес рубят — щепки летят, и нельзя винить в том дровосека. Корчуем крамолу. Оберегать дуб империи — вот главное. Самодержавие, православие и народность — вот на чем святая Русь стоит. А инакомыслящих в кутузку. Так было, так будет. Как в золотое, благословенное средневековье: еретика, ведьму, мятежника — в костер. А порох выдумал — и такого тоже за шкирку и в огонь, к дьяволу в ад. И людям тише, и совести спокойней. Сомневаешься? Но чего же проще, назови свое имя. Скажи нам, кто эта женщина? — Он достал из тощего дела «бесфамильного бродяжки» женский портрет.
Родион тягостно пожал плечами.
Господин Сыч начинал терять терпение, он понимал, что на этом малом ему не поживиться и карьеры не сделать. «А жаль. Хорошо бы признался… глядишь, и дело прогремит на всю Россию. А там его высокоблагородие… его превосходительство Гигантий Сыч…» У него даже дух захватило от этих славных видений.
— Ладно! — сказал он снова. — Мы не варвары и не вандалы, поджаривать тебе пятки не будем и на кол сажать тоже не станем. Но язык мы тебе развяжем. Мы с тобой поступим по-христиански. Как пустынник Варнава, потеряешь сон и не будешь спать три недели кряду. Стоя засыпать начнешь, а мы разбудим. Оплеуха не поможет, затылочек папироской прижгем. Ну, что ты теперь скажешь?
Но Родион ничего не ответил, он спал.
Глава семнадцатая
Юный узник познает истину: везде царит социальная вражда, даже среди социальных подонков
Пыльная дорога привела к тюремному замку с громадными воротами, суровыми башнями, подъемными мостами, широкими рвами.
«Отсюда не убежишь», — подумал Родион и оглянулся на опустевший и прозрачный осенний сад невдалеке.
Деревья стояли в желтых уборах, таких пышных и воздушных, что достаточно, казалось, легкого ветерка, чтобы им разом облететь и осыпаться. А береза поникла ветвями, которые струились в воздухе, как женские распущенные волосы. У Родиона больно сжалось сердце в предчувствии новых испытаний. И вдруг рассмеялся.
— Ты чего смеешься-то? Смотри, не заплакать бы, — сказал удивленно шедший с ним в паре арестант.
— Вспомнил, как меня били в таком вот саду, — ответил Родион.
— А где нашего брата не бьют, — и арестант вздохнул.