Процедура приема нового узника была несложна, но длительна: его засняли в фас и профиль, взяли отпечатки пальцев, записали все приметы и под конец втолкнули в камеру уголовников.
Никто не обратил внимания на новичка, боязливо жавшегося у двери с глазком, в который время от времени заглядывал надзиратель.
Сгрудившись в углу, скрытые вечерним сумраком, заключенные резались в «очко».
Среди них выделялся сухощавый малый с бегающими глазами и остановившимся выражением жестокости и сластолюбия в резких очертаниях рта, по краям как бы усеченного складками. Угрястое лицо его было исполосовано рубцами и шрамами.
Это был вор Васька Воронок. В картах ему не везло, он вымещал свою досаду на немолодом человеке с изящным профилем и заметной плешью на макушке.
— Ну-к что, барин, при крахмальной манишке и при цепочке без бамбера, — сказал Воронок хрипловатым голосом. — А то заложил бы банчок, Казька! Трусишь, пан! Ставлю душные ночи моей марухи против твоей старой шмары.
Казька не отвечал на приставания вора.
Игрока и шулера Казимира Святковского друзья посадили в кутузку для острастки. Он был нечист на руку и плутовал в игре со своими. Если бы он позволил себе нечто подобное здесь, это стоило бы ему жизни. Поэтому в тюрьме он к картам не прикасался, опасаясь нечаянно обдернуться.
— Брезгуешь, падла! — сердился Васька. — Разговаривать не хотишь, шмаровоз! А ну, покажь ладони, живо!
Святковский покорно раскрыл изнеженные ладони, в которые Воронок густо харкнул.
— Зараза ты и сифилитик!
— И что ты пристал? — взвизгнул Казька высоким, злым голосом. — И что ты меня тиранишь? Пижон, пся крев, хулера!
Этого только и нужно было Ваське.
— Ага! Разлаялся, пес паршивый! Вот я тебе сейчас покажу «пся крев», вот я тебе сейчас покажу «пижона и хулеру». — Не торопясь встал, подвинулся к Святковскому, пятившемуся от него, взял его за грудки, встряхнул легонько и, посмеиваясь и похохатывая с каким-то прихлебывающим звуком, словно тянул с блюдца горячий чай, принялся его избивать.
Игроки, радуясь даровой потехе, побросали карты, пропитанные салом и грязью, — такие карты встречаются лишь у гадалок, в тюрьмах и публичных домах. А цыганистый мужик, с серебряной серьгой в ухе, по прозвищу Культяпый — у него на левой руке были обрублены почти все пальцы, — задиристо покрикивал:
— Ой, не могу! Смотри, шары-то выкатил. Ой, лопну, ей-ей, лопну со смеху. Шут гороховый!
Тут вдруг стоявший у двери новичок молча шагнул вперед, молча оторвал от Воронка его жертву и так же молча заслонил Святковского, по испитому лицу которого катились слезы.
Камера изумленно охнула перед безрассудством щенка, осмелившегося поднять лапу на бешеного волка.
— Вот так фрайерок, — сказал Культяпый удивленно.
Несколько секунд Васька ошалело смотрел на юнца, не понимая, откуда он взялся и что тут происходит.
— Ты што? Ты кто? — спросил он наконец, по-бычьи наклонив голову, словно собираясь бодаться. — Ну ты! — И с коротким хохотком ткнул кулаком в Родиона.
Новичок отстранился, но Васька двинул его еще раз и рассек ему губу. Вид крови распалил Воронка, он наскакивал все резвей и нахальней, совсем как петух. Лицо его свело судорогой, а рубцы и шрамы придали ему причудливость мертвой клоунской маски.
Шпана приглушенно гоготала.
Родиону вдруг представилось, что этот угрястый головорез послан ему как вестник грядущих испытаний. Инстинкт самозащиты подсказал ему знакомые приемы джиу-джитсу. И тогда случилось что-то неожиданное и непонятное: Васька Воронок отлетел, стукнулся затылком о нары и замертво растянулся на каменном полу.
Камера притихла и замерла. Никто не ожидал от этого невзрачного паренька такой силы, прыти и ловкости. Да и сам юнец был явно потрясен сокрушительной мощью своего удара. Его широко раскрытые глаза полны были изумления и боли, а окровавленный рот кривился в гримасе страдания и печали.
Он вдруг испугался, не убил ли Воронка, и шагнул было к поверженному, чтобы помочь ему. Но арестанты, боясь, как бы сгоряча мальчишка не прикончил Ваську, схватили его за руки.
— Но-но, не балуй, шкет! — сказал ему Культяпый с уважением. — Охота тебе в каторгу идти из-за клопа…
Васька очухался, поднялся, шатаясь как пьяный. При виде скуластого, бледного мальца, готового, как ему показалось, к нападению, Васька подобострастно и угодливо ухмыльнулся:
— И что ты, корешок? С тобой и пошутить нельзя. Насмерть бьешь, сука!
И тут вдруг юнец закрыл лицо руками и заплакал. Он сам не знал, отчего плачет: то ли от радости, что не убил человека, то ли от горя, что суждено ему, будущему полководцу, идти таким страшным путем унижений, обид и насилия.