— Ври! Ври! Не соврешь — в рай не попадешь, — захихикал Воронок.
Культяпый побелел от гнева.
— Не займай, чертова лахудра! Смотри у меня, переплюй сторица, не отыграться бы мне на твоей черепушке. На мне крови нету. А в Сибирь мне угодить — самая что ни на есть благодать. Меня, в Россию ветром занесло. Ох, братцы, хороша сторона Сибирь. Просторная. Идешь по елани, только ты да бог окрест да зверь таежный.
Странно было слышать про Сибирь такое людям, для которых страшнее слова не было. Но то, что других пугало, Родиона увлекало и трогало.
Он не прочь бы прогуляться с Культяпым по этой дальней и дикой стороне, где ковыль да ветер гуляют, если бы его не притягивали совсем иные дали. О них он говорил с опаской, но незаметно увлекался, давая волю воображению и уносясь в такую глубь будущего, где люди были все равны перед богом и законом.
Его фантазии о стране добра и справедливости почему-то раздражали зачерствевших людей, вызывая злые и грязные насмешки. Даже Культяпый и тот сердился.
— Чудишь все, — говорил он мрачно. — Соображай, мякинная твоя голова. Разве перед богом и законом все равны? Закон — он для голытьбы, чтоб жили с оглядкой; богатого не трожь, начальству не перечь, этому угождай, того ублажай, этого не моги, а того не смей, туда не заглядывайся, а на то не зарься… Ну а с кем закон, с тем и бог.
— Эх! — возгласил Воронок хмельным голосом. — Жизнь текет, жизнь катится, кто не курит не пьет, тот спохватится. Летошный год взяли меня прямо с нижегородской ярманки. Нарвался на борова. Гляжу, золотой бамбер. Сделал качку, раз-два — бамбер у меня, а рука моя — у его. И влип. Ох, сестрица моя родная, мать благородная, было же там крадено-бито, бито-крадено. Другой такой поры и не запомню. Пожили в свое удовольствие. Деньги прямо под ногами валялись. Лишний раз нагинаться неохота было. И в картах фартило. Играли в «шмоньку». Небось умеешь, Казька? Небось не одну колоду заелозил, ристократ! Четыре сбоку — ваших нет, а ежели десятка — пропал, «жир» называется. До того бражка доигралась, на деньги и смотреть не хотит. Ставят на кон либо любовь, либо фрайера, а иной даже ножичек. Мы на ножичек не шли. Выпороть кого, голышом пустить или по мордасам надавать — это с нашим удовольствием. А чтобы подколоть — ни-ни. Эх, жизня! — сказал он с восхищением, и слюна вспенилась у него на губах.
— Какая это жизнь, — сказал с презрением Святковский. — Грошовая, хуже — нулевая. Сам видел, як бога кохам, как граф Шувалов с графом Строгановым за ломберным столом сражались. Строганов двугривенный уронил и полез шарить под столом. А Шувалов на свече «катеньку» зажег и говорит: «Не посветить ли, ваше сиятельство?» Вот это жизнь.
Святковский презирал воров, и Воронок это чувствовал. Он вдруг пришел в бешенство:
— Куражишься, барин! Белоручка! Чистоплюй! Зараза!
Святковский мигом сник и боязливо подался от него.
Гремя ключами, вошел надзиратель Фомка Кныш с фонарем на поясе и сказал, склонив набок круглую как ядро голову, сидевшую прямо на плечах, без всякой шеи:
— Господин Святковский, в контору. С вещами, господин Святковский! — Он осклабился и движением руки пригласил узника выйти в распахнутую дверь.
С минуту у Святковского был обалделый вид, точно его хватили шандалом по темени. Потом он обдернул на себе куцый пиджачок, пригладил редкие волосы, едва прикрывавшие плешь, выпрямился и быстро, взволнованно проговорил с заметным польским акцентом:
— Матка боска! Наконец-то! Наконец. Мне говорят — миль пардон, а я отвечаю — нет, я этого так не оставлю… — Он преображался с каждой секундой, вдруг подошел к Воронку, плюнул ему в лицо и, выпрямив свой сухощавый стан и гордо вскинув голову, с достоинством проследовал к выходу, не замечая более никого, даже своего недавнего заступника и спасителя.
А когда за ним с лязганьем закрылась дверь, Воронок с искаженным от бешенства лицом сказал Бесфамильному:
— Нашел за кого заступаться, дурак малахольный! Вот погоди, будет тебе ужо… На все якоря поставим… — Он заскрипел зубами от злобы и бессилия.
Глава восемнадцатая
Родион Аникеев встречает в тюрьме старых знакомых, знакомится с новыми людьми и узнает много поучительного
Тюрьма заметно изменила бесфамильного узника. Он стал более замкнутым и менее откровенным. Он не заикался более о своем призвании полководца.