К нему подсаживали слухачей, чтобы узнать его имя и откуда он бежал. Но безуспешно, он умел молчать, когда хотел.
Однако он не склонен был сносить безропотно побои и поношения тюремщиков и дерзко огрызался. Мало того, он еще заступался за других. Он по неделям не вылезал из карцера, где шуршали, бегали, попискивали крысы. Родион боялся их гораздо больше, нежели они его. Они бегали по его ногам и груди, порой касались его лица, и он содрогался, встретясь во тьме с необыкновенно злыми и радужными, как керосин на воде, глазами.
Понемногу узник научился спать, прикрыв лицо ладонями. Если бы не его железное здоровье, едва ли его хватило бы надолго.
В тюрьме Бесфамильного, как он значился в тюремных списках, знали. Его странный нрав придавал ему некоторую сказочность. Однако от него можно было ожидать всякой непостижимости: смирный, кроткий, а Воронка чуть не укокошил.
Конечно, им гораздо меньше интересовались, нежели тем узником, про которого молва прошла по всем этапам. То был политический заключенный по прозвищу Коростель. Он бежал с каторги со своим товарищем, прикончив надзирателя, известного ката и зверя.
Коростеля собирались повесить, как только найдут его напарника. День и ночь с узника не снимали кандалов, он ел и спал закованный в тяжелые цепи.
Люди, однако, поговаривали, что вся история с убийством надзирателя придумана легашами, чтобы извести втихую опасного арестанта. Недаром узника держали в сырой, темной камере, лишив его прогулок и книг.
Родион с волнением ловил рассказы про этого узника.
— Намедни по двору вели, на допрос, что ли, — рассказывал цыганистый Культяпый, покачивая серебряной серьгой в ухе. — Ну, мы к решеткам прилипли. А он в кандалах по рукам и ногам. Сложил руки вместе, как железы позволяют, вроде как здоровкается со всеми…
Шли дни, недели, а Бесфамильного никуда не вызывали, ни о чем не спрашивали, о нем попросту забыли. Он неустанно напоминал о себе, требовал свободы, грозился со временем снести с лица земли все тюрьмы, все было тщетно. Тогда он объявил голодовку, ибо жить дальше так, как он жил — бездеятельно и покорно, он не мог.
Первые дни голодовки были особенно мучительны. Он лежал на нарах в постоянном сумраке, так как свет падал в решетку под потолком и сюда не доходил. Стоило Родиону прикрыть глаза, как среди струящегося звездного потока возникал обыкновенный ломоть ржаного хлеба, такого свежего, теплого и ароматного, какой умела выпекать одна лишь мать. Сны его ломились от яств, он жадно ел и просыпался еще более голодный.
Воронок дождался наконец часа, когда можно было отомстить юнцу. Парень ослаб до того, что уже не мог защищаться; вор втихомолку поколачивал его.
Но тут Культяпый, славившийся чертовской силой, пригрозил Воронку:
— Ты мальца не трожь. Голову напрочь оторву.
Воронок хихикнул, желая обратить слова Культяпого в шутку. Однако юнца оставил в покое.
Потом Родиону и вовсе расхотелось есть; сны его опустели, он совсем занемог. Его перевели в тюремную больницу, которая напомнила Родиону мертвый дом — та же настороженность и подозрительность вокруг, то же недоверие и та же бесчувственность служителей и даже врачей. Все старались выведать у юного арестанта его тайну, даже тюремный священник, отец Мисаил, ласковый старичок с вкрадчивым голосом.
— Кто ты, сын мой? Явившись к престолу всевышнего, что скажешь ты, погрязший в грехе первородном, аки нехристь и язычник темный до крещения?
Но узник никому не верил, особенно попу. Ему пришли на память слова дяди Мити, и он повторил их вслух:
— Не ищите человечности среди служителей бога. Кто предан богу, глух к людским несчастьям.
Батюшка оторопел:
— Побойся бога, что говоришь? Не пасомым судить своего пастыря, аки он есть преемник апостолов Христовых. Все суета сует и томление духа, — продолжал батюшка, изумленный насмешливым безразличием юного арестанта. — После юдоли земной что ждет тебя? Подумай о душе своей, сын мой! Не будет тебе спасения.
Родион пристально посмотрел на него, батюшка даже отвел глаза от его упрямого и недоброго взора.
— А разве для моего спасения вам надо знать мое имя? — спросил узник со злой иронией.
Священник не ожидал такой проницательности от скудоумного юнца.
— Вразумись, сын мой! Сказано в писании: и ежели твой ближний погряз в грехе и упорствует, назови его имя перед лицом господа бога твоего.
Родион вдруг тихо засмеялся, вспомнив потешный анекдот о своем крещении, который любил рассказывать дядя Митя: когда батюшка собрался окунать младенца в святую купель, мальчонка вдруг пустил такую высокую струю, что батюшка, быстро передав его на руки отцу и отряхаясь, в сердцах воскликнул: «Истинно, яко язычник темный до крещения, истинно Иродион!»