— Так, так, — Владо-Владовский был озадачен: не переиграл ли его этот молодчик, прикинувшись простачком.
Родион молчал, с тревогой и тоской глядя в окно на необозримую, выгоревшую, пустынную степь. По краю ее, у самого небосвода, вдоль белых облаков, которые лежали, казалось, на земле, как горы хлопка, бежала вереница телеграфных столбов, бежала к воспоминаниям, мечтам и близким людям.
— Чудак мальчишка! Экой ты упрямый, — брюзжал начальник тюрьмы. — А я с тобой, братец, начистоту, без всяких там подножек и подсечек. Не надоели тебе напрасные молчанки? Я ведь христианин, гуманный человек. Написал было определение: отправить тебя этапным порядком по месту жительства. А где оно — твое местожительство? Скажи, какой упрямец, точно человека зарезал…
С каким облегчением назвал бы себя Родион, будь он уверен, что его не возвратят туда, откуда он так счастливо бежал. Вернуться в мертвый дом — при одной этой мысли у него холодело все внутри.
— Как быть с тобой, ума не приложу, — продолжал Владо-Владовский, опустив на грудь все три своих могучих подбородка. — Есть такой давний закон о безродных бродягах, еще со времен Александра Благословенного. М-да. Устроим тебе порку, выжжем тавро на плечах и груди и сошлем навечно в самые отдаленные места Сибири с ворами и убийцами. — Он говорил с грустью и сожалением, точно в дружеской беседе.
От всего его облика веяло незлобивостью, даже благодушием, а Родион испытывал перед ним необъяснимый страх. С чего, думал он, смотритель централа, известный своей лютостью, возится с ним?
До сих пор все было обыденно и заурядно: вонючая камера, пропахшая потом и мочой, вшивые нары, потные стены, по которым, пробиваясь сквозь густую плесень, стекают ледяные зеленые капли воды; штрафной карцер, темный и тесный собачник, где нельзя ни встать, ни вытянуться на полу во весь рост. И вдруг — эта большая, хмурая комната, как бы взятая из средневекового замка, и толстый начальник тюрьмы, исполненный терпимости и благочестия. Родион был сбит с толку, одурманен, словно глотнул наркоза.
— Ну, говорить будешь? Неспроста ведь молчишь? — снова сказал Владо-Владовский. — И охота тебе в тюряге сидеть?
Но в том и заключались особенности нашего героя, что, воспринимая удары судьбы как назначенные ему испытания, он был уверен, что его и сейчас постигло новое испытание. Правда, от него пока ничего не требовали, никаких невозможных признаний и никаких отречений, а только — кто он и откуда явился.
Следующим днем случилось неожиданное событие. Это было на прогулке. Заключенные шли беглым шагом, заложив руки за спину, шли гуськом по кругу, не смея задержаться ни на миг.
Глазу не на чем было остановиться, вокруг все было серо: над головой — серое небо, под ногами — серый асфальт, со всех сторон — серые стены, усеянные, словно соты, мелкими решетчатыми оконцами. Лишь под водостоком размытые стены побелели, напоминая кости скелета, да из-под разбитого асфальта полезли желтые чахлые травинки, их было так мало, что легко можно было сосчитать.
Но Родион счастлив был и этому убогому пейзажу. Вдруг его кто-то весело окликнул:
— Эй, солдат-доброволец, и ты здесь?
Родион узнал Сашку Гимназиста и помахал ему рукой.
Обоих тотчас лишили прогулки. А час спустя Бесфамильного вызвали к начальнику тюрьмы господину Владо-Владовскому.
Толстяк задал ему всего два вопроса: откуда он знает Сашку Гимназиста и почему тот назвал его «солдат-доброволец». Юный узник ответил, что Сашку Гимназиста он встречал однажды на Старом базаре, а вот почему Сашка Гимназист назвал его «солдат-доброволец», он не знает.
Узникам устроили очную ставку. Сашка Гимназист, почуяв неладное, заявил, что обознался.
Господин Владо-Владовский спокойно и деловито высадил ему два зуба, сказав при этом самым благодушным тоном:
— Не дури, анархист! Не кочевряжься, бандит! Ты же знаешь, я этого не терплю, скотина!
Тогда анархист вспомнил, что видел паренька на Старом базаре и что сам паренек назвался солдатом-добровольцем, только что прибывшим с фронта. О том, что солдат направлялся на испытание умственных способностей в «Графский сад», Сашка Гимназист, очевидно, запамятовал.
Ошеломленный Родион растерянно и тупо молчал. Ему от души было жаль анархиста. Он вдруг решил, что будет полезно для Сашки Гимназиста, если он, Родион, подтвердит, что ни атаман, ни его сорванцы вроде Мишки Хромого, игравшие «в разбойники», не причастны к убийству на Старом базаре. Он сам видел, как ополоумевший часовой доложил атаману, что урки человека зарезали, и атаман закричал с сердцем: «Подлецы, какую игру испортили…»