А однажды хожу я по мосту и вдруг вижу: человечек из себя неприметный, маленький, белобрысый, по-особому юркий, вроде соспугу, все озирается, зыркает, и в глазах у него — «упокой душу новопреставленного раба твоего, о господи!».
У меня глаз наметанный: ясно, сейчас сигать будет. Я его и засек. Отвернулся, однако, чтоб не мешать ему. А спиной все его повадки чую. Вот к перильцам подходит этакой отчужденной походкой, выпрямляется, вздыхает в последний раз и вдруг — бултых в воду. И я немедля шасть за ним. Обыкновенный самоубивец как в воду сиганет, так сразу давай руками махать: тону, мол, спасайте, православные христиане! А этот сукин кот не всплывает, руками не машет и не кричит. Что ты станешь делать? Пришлось нырнуть. А вода ледяная, дух захватывает.
Эх, работенка, будь она неладная! Пока найдешь его, проклятущего, под водой, душа зайдется. Да и спасать утопающего надо умеючи: упаси бог за руку или за грудки хватать, — каюк, тебя же и утопит. Судорога у него, что ли, в руке какая — мертвой хваткой берет, да. А иной боров — и черт его знает с чего — в воде еще тяжельшей становится. И за такую работу целковый! Срамота. Его, целковый-то, мигом пропьешь, чтоб отогреться. До того заледенеешь, без малого сам покойник. Еще хорошо, ежели утоплого отходишь. А то и вовсе не шиша не получишь.
Нырнул я раз, другой, только с третьего разу углядел его, голубчика, в зеленой воде. Стоит, дьявол, глазищами злобно ворочает и не хотит спасаться. Вот ведь что. Ухватил было я его, а он увернулся. Отбивается, всего меня искогтил, прямо до крови. Однако осилил я его, вытащил. А он в себя пришел и заплакал, и так жалостно… «Ах ты, говорит, рептилья окаянная! Каналья, говорит, ракалья! И что ты со мной сделал? Ирод ты! Жить мне невыносимо среди бесчестия, а лишить себя жизни вторично духу недостанет. И должен я теперь по твоей милости маяться до скончания моего века. Погоди же, говорит, ты, Иуда Искариотский!»
Вот тебе и спасибо, вот тебе и награда. С него-то беда моя и пошла. Отомстил, за добро мое, люто отомстил. Как вспомню, слезами окачусь. Правильно сказано: чем лучше к людям относишься, тем хуже они с тобой обращаются. Вон как дело-то обернулось.
Приспело мне время медаль получать, потому что двадцать пять утоплых тел выловил. Велят мне доставить справку о политической благонадежности. Говорят, положено. Да я и сам знаю: без справки какое может быть определение. Никакое.
Являюсь в присутствие, смотрю, он — тот самый самоубивец. Оказывается, он на этих самых справках сидит, и от этих самых справок ему жизнь невмоготу сделалась. Оно и понятно, ежели принять в разумение: шутка ли, всякому подлецу пиши, что он честный и благонадежный, да тут не мудрено и волком взвыть, в омут кинуться.
Узнал меня, обрадовался, как отцу родному. «А, говорит, толстоносый, с чем припожаловали, любезнейший?» — «Как же, — отвечаю, — до вашей милости, не оставьте вниманием». И досконально разъясняю ему мое дело.
А он с полуслова понимает, улыбается ласково и сладко и говорит лисьим голосом: «О це гарно. Кому-кому, а вам давно пора медалью наградиться. Сколько народу спасли. А на меня уж не серчайте, я кругом неправ, такий дурнесенький хлопчик. Сознаюсь и каюсь. Я тогда, говорит, сердцем был озлобленный и слепой. А теперь, слава богу, отлегло. Вижу, виноват перед вами, благородный лыцарь и подвижник! Простите!» И в пояс мне поклонился.
Меня даже в слезу прошибло. Вон как ловко хитрый хохол прикинулся. Господи, помяни царя Давида и всю кротость его.
Тут он заводит на меня карточку на букву «м» — фамилия-то моя Мандрыка, Иван Спиридонович Мандрыка, и кладет карточку перед собой. «У нас, говорит, так положено, картотека на всю Россию, чтобы знать, кто чем дышит и чего думает. Рептильи и ракальи! Развелось этой нечисти крамольной… шпионов, террористов, студентов и жидов. А что касается вас, господин Мандрыка, так вы не беспокойтесь и будьте благонадежны, в долгу не останусь и вниманием не оставлю». С тем и ушел в соседнюю комнату.
А по прошествии времени выносит мне в запечатанном конверте. «Тут, говорит, все как полагается, с надлежащей подписью и с приложением печати. Не вскрывайте, це, мабуть, государственная тайна». — «Покорнейше, — отвечаю, — благодарим. Распечатывать не будем. Нечто мы не понимаем». Тоже простачком прикидываюсь.
Отнес я этот запечатанный конверт куда следует, сдал его и жду, стало быть, медали жду.
На третий день ночью стук в дверь. Грохот такой, кто раз его услышит, на всю жизнь запомнит. Спрашиваю: «Кто там?» — «Откройте, — отвечают, — свои, полиция и понятые». Вот тебе и свои. А только я ничего не понимаю. С чего вдруг полиция ко мне нагрянула? Неужто опять какого политического выудил? Сам-то я ни сном ни духом, политика не по моей части, больно для меня материя мудреная.