Обыск учинили основательный, половицы подняли, — может, какие прокламации искали или другую какую запрещенную литературу, не знаю. Только ничего не нашли. Куда уж нам до прокламаций. Ну и заграбастали меня, раба божьего. Ордер прокурора на арест предъявили, натуральный. «Не сомневайтесь, говорят, Мандрыка, ордер без фальши, и подпись на нем настоящая, без подделки. Можете убедиться. По случаю военного времени ордера заготовлены впрок». И показывают мне пачку таких ордеров с подписью и печатью, остается только фамилию арестованного проставить.
Пошло следствие, закрутилась машина. То ли с небрежности, то ли по злому умыслу, но только тот самый самоубивец, который писал мне справку о политической благонадежности на предмет получения медали, прибавил две буковки «не», всего две буковки, и получилась справка о политической неблагонадежности. И вся недолга, зарезал без ножа. Как говорится, умный осел мудрее глупого льва. Припомнили мне того утоплого, политического: дескать, был я с ним не то в свойстве, не то в родстве, не то в заговоре. И фамилия у него — как раскапывать стали, — на мою беду, сходная с моей оказалась: меня Мандрыка Иван Спиридонович, его Мандрыкин Иван Иванович. Ну надо же такому случиться. Игра природы, фантасмагория. И смех и грех. Черт их знает, чего наплели. Не сын ли, говорят. Меня никто и слушать не хочет. Вчерашний день пятый зуб выбили. «Попалась, говорят, канарейка, теперь с волей не скоро свидишься. Самое меньшее — пять лет в места не столь отдаленные».
Десятый месяц по тюрьмам таскают. «Ничего, говорят, не унывай, десять месяцев не десять лет, еще натерпишься и наплачешься по этапам».
История эта взволновала Родиона. Но какой-то дядя дернул его за рукав и шепнул ему:
— Ты, новичок, знай: слушать слушай, а язык на замке держи. Тут одних живцов до черта, ты только подумаешь, а уж он, зараза, услышит, да еще услышит не то, что ты думал. И пошел стучать на тебя. Слезам не верь, иные водой плачут. А словам — и подавно. Иной сам болтает, а потом доносит на того, кто слушал и не донес на него. И еще, понимаешь, подлющий прием: наклепают на честного человека, будто в живцах и топтунах ходит, а настоящий тем и пользуется и губит безвинных. — И шепотом поведал: — Понимаешь, он и первый машинист, и первый стрелочник, и первый человек в околодке. А на деле он — рыжий кобель и первая сволочь, и боле ничего. Ну, я и сказал, — верно, подвыпил малость. А меня, понимаешь, в зубы и сюды приволокли. «За что же?» — «А за то, говорят, небось надоело тебе слушать — я первый, я первый… небось про рыжего кобеля выражался, первой сволочью обзывал?..» И опять меня в морду. «Смилуйтесь, — кричу, — ведь это я про Кузькина — соседа моего, подлюгу. Что он за шишка такая?» А мне отвечают: «Знаем мы, про какого Кузькина. Мы тебе покажем шишку, будешь знать, как выражаться про государя…» И в морду, понимаешь, и в морду…
Кто-то неожиданно возгласил гулким, как медный колокол, басом:
— За невинно ввергнутых в темницу и узилище господу помолимся!
И согласованным, удивительно мелодичным хором подхватили:
— Господи помилуй, господи помилуй, господи по-ми-илуй!
Третья и последняя поучительная история
Этот человек заговорил как-то сразу и бурно. Выпалит залпом сотню слов и умолкнет на минуту-другую, потом новая сотня слов и снова долгая пауза, и только пот струится по его серым, заросшим, впавшим щекам. Он до того был потрясен своим несчастьем, что, видимо, ни о чем другом ни говорить, ни думать не мог.
Волосы его были спутаны и всклокочены, помятое лицо измучено бессонными ночами, а глаза сверкали каким-то сумасшедшим блеском, огоньком насмешки, злобы и железного упрямства.
— Началось с обыкновенного котенка. Пристал к нам на даче, ну и прижился. Потешный. С хвоста настоящий породистый сибиряк, а шерсть дыбом, как у вахлака. Мы долго придумывали ему имя. Кто предлагал — Мурзик, Васек. А меня черт дернул, — давайте, говорю, окрестим его пооригинальнее. Что-нибудь вроде Тимофея, Титуса или Маркела. Скажем, Маркел, а фамилию дадим ему Тютькин.
Почему мне взбрело на ум такое имя — объяснить не могу. Забавно. Знал бы, что из этого выйдет, ни за что не стал бы крестным этого невинного создания. Но, как говорят, коли суждено шею сломать, ступенька найдется.
Осенью мы съехали с дачи. А живу я в меблированных комнатах вдовы Марфуткиной, по Бурсацкому спуску. Маркела Тютькина с собой взяли. Жильцов у мадам Марфуткиной было немало. «Ха! — сказал жилец Свистиков, — Маркел, Маркуша — хорошее христианское имя да такому зверю, безобразие». А жилец Миложадов, а вернее, Милозадов — он самовольно для приличия переменил букву «з» на «ж» — ехидно спросил: «А гадить на кухню или на общую лестницу ходить будет ваш Цуцкин?»