И точно, это безмолвное выражение участия растопило ожесточенное сердце Родиона. Он заговорил сбивчиво, сумбурно, путано: он устал жить в атмосфере лжи, обмана, притворства, настороженности, недомолвок и вечных опасений.
— Я ничего не понимаю. В чем моя вина? Я еще ничего не успел сделать, а меня заперли в сумасшедший дом. Я только осмелился сказать то, что думал, а меня упрятали за двойные решетки…
В тюрьме не откровенничают, это Лушин давно усвоил. А такая бурная откровенность могла показаться подозрительной. Тем более что Лушину было чего опасаться, ведь он бежал с каторги не один, а напарник его до сих пор в бегах.
Родион вдруг умолк, испугавшись того, что слишком много рассказал о себе, и теперь этот старый арестант с изможденным лицом может посмеяться над ним и унизить его. Сказывалась тюремная выучка подозрительности, недоверия, боязни и настороженности.
Понял ли Лушин тревогу, заставившую юношу замолчать, только он сказал:
— Здесь вернее побольше молчать. В тюрьме молчание — самый надежный вид самозащиты.
В скудном полусвете, как бы застрявшем в ржавых прутьях решетки под потолком, серовато-землистое лицо старого узника выглядело больным. Он сильно оброс, но прямые, мягкие волосы, пронизанные седыми нитями, лежали на голове ровно, и борода тоже не была лохматой и спутанной. Прямой нос, густые брови придавали строгость его взору, а серые глаза смотрели испытующе и доброжелательно. Было в его облике что-то от Христа, как показалось Родиону. Внезапно он увидел, что узник закован в ножные кандалы. И точно Родиона что-то толкнуло в сердце, он даже оглянулся по сторонам, словно опасаясь, что его могут подслушать.
— Я вас знаю. Вас знает вся тюрьма. Вы тот, кто бежал с каторги вместе с товарищем. Вы утопили надзирателя, — сказал он шепотом.
— Нет, мы никого не утопили, это неправда, — отвечал Лушин, оставаясь спокойным и неподвижным. — Он сам утонул. Мы старались его спасти. Все видели, как это было.
— В тюрьме говорят — легаши все выдумали, чтобы легче было с вами покончить, — сказал Родион задумчиво и тихо.
Лушин ничего не ответил. А про себя подумал, что молодца все-таки могли и подсадить к нему.
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Двадцать.
— Для предателя ты слишком молод. Но бывают и в этом возрасте.
В камере было совсем темно, хотя до ночи было еще далеко.
Оба молчали, погруженные в свои думы. Родион вспомнил, как его избивали каждый раз, когда переводили в новую камеру, словно напоказ узникам. Не для того ли его подсаживают то к одним, то к другим, чтобы выведать их тайны? Не зря же Владо-Владовский читал в его высказываниях крамольные мысли других заключенных и подбивал его на запальчивую откровенность. Эти внезапные догадки нахлынули как-то сразу.
Родиона обдало ледяным холодом. В ужасе перед тем, что и Лушин способен его заподозрить, он вдруг заговорил как на духу, не тая более ничего. Он выложил всю свою жизнь — несбывшиеся мечты и обманутые надежды, невзгоды и лишения, ниспосланные ему судьбой испытания. Он вспомнил мать и отца, дядю Митю и Анну, которых больше не увидит никогда, и единственного друга, силача Филимона Барулина, с которым они побратались навечно.
При упоминании Филимона Барулина Лушин даже вздрогнул. С удивлением покосился он на юнца, как бы пытаясь найти в нем что-то знакомое. Не о нем ли вспоминал Филимон, именуя его полководцем?
— Крепко же тебе досталось, мальчик! — сказал Лушин участливо. — Даже не верится. Столько ударов и катастроф. — Он немного помолчал. — Зато человеком будешь. Здесь, пожалуй, ни к чему вспоминать имена родных и друзей. В таких местах чем меньше мы говорим о других, тем лучше для них и для нас.
Родион молча кивнул. Он начинал понимать основательность людского недоверия. Ведь еще немного, и Владо-Владовский столкнул бы его в пропасть, к краю которой так ловко и коварно подвел. И он сказал себе, что отныне будет молчать.
За те дни, что оба пробыли вместе, узники подружились. Что-то общее было в причудливо-свирепой биографии Родиона и его, Лушина, и не столько в событиях и поступках, сколько в самом духе исканий и беспокойства о людях. Лушин-Коростель начал свою жизнь тоже неоперившимся юнцом: за участие в студенческих беспорядках его сослали в Сибирь. Два года спустя он бежал, был пойман и сослан еще дальше. Он был неукротим, последний его побег по тайболе был третьим по счету.
Лушин располагал к откровенности, хотя о себе почти не говорил.