Засмеялся и Родион.
Испытание, равного которому еще не было
Снова Родиона вызвали к Владо-Владовскому, который встретил его как своего человека, улыбаясь всеми складками на толстом отечном лице.
— Вот что, братец! — сказал он своим квакающим голосом. — Поелико нам теперь уже известно, кто ты, что ты, откуда бежал… — Прочитав дикий испуг в лице юнца, он допустил паузу. — Ну, чего как баран выпучился? Мы не собираемся отправлять тебя обратно. Мы решили тебя освободить. М-да. Для проформы продержим еще денька три-четыре — и с богом.
Изумление, неверие, растерянность, надежда и отчаяние молниеносно сменялись в душе Родиона. Что за дьявольскую игру затеял с ним свирепый тюремщик?
Свобода! Слово стало вдруг зримым и звонким, преображаясь то в бегущий весенний ручеек, то в усеянную цветами поляну, то в живую дорогу, ведущую к родным людям.
Он взглянул в лицо Владо-Владовскому: оно было приветливое, а глаза хитро посмеивались, и от этого казалось, колышутся его многочисленные подбородки. В этом сочетании приветливости и хитрости было что-то зловещее; Родиону вдруг почудилась святочная маска, которая насмешливо, ехидно показывала ему язык и длинный нос.
— Вот подмахнешь бумажки, — говорил Владо-Владовский лениво и негромко, — и дело с концом. Славный ты малый. Бескорыстный мечтатель. В твоем возрасте и я был таким. Время, время, братец, съедает не только волосы и зубы, а и самые благие намерения. Я тебе уже не раз говорил: нельзя безнаказанно делать людям добро. Придет к тебе волк, прикинется овцой, а ты его облагодетельствуешь. А как ты можешь знать, какой он человек? Может, он аспид, ирод, иуда? А бумажки можешь и не читать. Пустая формалистика. Обязательство не разглашать того, что ты тут видел и слышал, даже на исповеди. Сам понимаешь, сор из избы не выносят. М-да. Ну, а эта бумажка денежная… Чему удивляешься? Чудак мальчишка! На дорогу небось деньги нужны. Не поедешь же ты домой в этой арестантской мешковине?.. Свои люди — сочтемся.
Было чему удивляться, от удивления можно было спятить. У заключенного тряслись руки, он весь дрожал, и все у него внутри дрожало. Стыд и гнев поднимались откуда-то изнутри, заливая ему щеки, шею, руки краской.
Так вот она, цена свободы. Сбывалось предсказание Лушина: его пытались купить, сделать полицейским шпиком.
Он уронил бумажки, легшие у ног его, и закрыл лицо руками, как бы пряча от постороннего взора свои страдания и свой стыд. Он слышал, как стучит его сердце.
— Экой ты, право, — сказал Владо-Владовский обеспокоенно. — Церемонная какая барышня, — добавил он с нарастающим недовольством, чутьем угадывая какой-то свой промах. — Ко мне в гости небось хаживал, все видели. Не чаи же распивать нам с тобой. Ты как думаешь? Ты порядком себя замарал. Ходу назад тебе нету.
Узник отнял руки от лица, оно было суровое и мертвое. Он сразу стал старше на добрые десять лет.
До сих пор он спасался от злой действительности в своей воображаемой стране, населенной хорошими, совестливыми людьми. Жизнь безжалостно расправлялась с его идеальной выдумкой, осмеивая и растаптывая ее. Но никогда еще она не выворачивалась перед ним такой уродливой и безобразной изнанкой.
— Я всегда верил… — проговорил он с глубокой печалью в голосе.
Но толстяк нетерпеливо оборвал его:
— А мы не посягаем на твою веру, оставь ее при себе. А нам будешь давать краткие сведения о том, что нас интересует. Даю тебе неделю сроку, подумай. Подпишешь — и ты свободен на все четыре стороны, как ветер.
При виде безумно исказившегося лица узника начальник тюрьмы невольно отступил. И это было счастьем для Родиона, у которого помутилось сознание. Еще мгновение, и он схватил бы тюремщика за глотку. Но то волшебное свойство его характера, которое преображало обыкновенного палача в таинственного чародея, возвратило Родиону его величавое самосознание. И он сказал:
— А зачем мне неделя сроку? Это слишком долго, чтобы убедиться в своей честности. Я сразу скажу вам: я не хочу свободы, купленной ценой предательства.
— Тогда ты сгниешь в тюрьме, — сказал резко и зло Владо-Владовский.
Родион ничего не ответил. Он смотрел на начальника тюрьмы и не видел его, он слушал и не слышал, он прощался навсегда с поманившей его волей.