— Ну ты! — сказал толстяк угрожающе. — Солдату-дезертиру нечего искушать судьбу. В дисциплинарный батальон, в арестантские роты, под первую пулю…
По тому, как сверкнули темные глаза узника, Владо-Владовский сообразил, что этим малого не запугать. Тогда он пригрозил вернуть упрямца туда, откуда тот бежал. Но и эта угроза не подействовала.
Он подвинулся к Родиону, большой, грузный, весь в складках жира, свисавших у него, как курдюк, и наотмашь ударил его по лицу.
С этого дня для Родиона Аникеева начался новый круг изощренных и злобных истязаний. Упорного молчальника по двадцать дней кряду держали в штрафном карцере. Теперь, когда с него был снят запрет и его можно было бить наравне со всеми, Фомка Кныш наверстывал упущенное. А у надзирателя и руки были созданы для такой именно работы — дробить и крошить: лопатообразные ладони, гиреподобные кулаки, крючковатые пальцы.
— Умом тронутый! — приговаривал он. — Христопродавец! Иродово семя! Иуда! Каиново отродье! Анафема!
И когда узник, жмурясь на свет, от которого начинал отвыкать, снова и снова представал пред «всевидящие очи их высокородия», Владо-Владовский диву давался: откуда такая подготовленность у юнца; судя по его грубоватому, скуластому, землистому лицу, никогда не скажешь, что это существо такое волевое и мыслящее. Его высокородие начинал подумывать — а не скрывается ли под этой невзрачной личиной что-то безумное и незаурядно преступное.
Вот когда «смотритель централа» отвел на нем душу, заставляя его плавать на сухом месте, перекатывать без конца граненый карандаш на столе или по команде садиться и вставать, садиться и вставать. А потом самолично бил его, так что узника приходилось отливать водой.
Часть четвертая
Пора подвигов и разочарований
Глава двадцать вторая
Подвиги, которые будущий полководец мог бы и не совершать
В сумерки, когда перегоняли партию колодников с работ, в колонне арестованных вспыхнула драка. Одни дрались, другие разнимали. Драка была инсценирована для того, чтобы отвлечь внимание конвоя и дать возможность бежать какому-то арестанту.
— Тикай, пока не ободрали, — шепнул Родиону цыганистый Культяпый с серебряной серьгой в ухе.
Родион, недолго думая, нырнул за угол и, прежде чем его хватились, оказался в конце переулка.
Густым облетающим кустарником махнул он напрямик к лесу, огненно-красная листва которого волновалась под ветром, как настоящее пламя, разбрасывая, казалось, во все стороны брызги огня.
В лесу было тихо, пахло грибом и древесной трухой, и высохшая коричневая шишка вздыхала и рассыпалась в прах под ногами.
Родион шел безостановочно. Его потрясенный ум еще не освоил радости нежданного побега. Родиону чудилось, что его вот-вот настигнет погоня, и он все ускорял и ускорял шаг. Только сейчас он почувствовал, как устал, измучен после всех перенесенных страданий. У него кружилась голова от голода.
Последние солнечные блики быстро угасали в лесном сумраке. По вершинам медных сосен пробегала красноватая тропинка.
По давней, усвоенной с детских лет привычке воспринимать природу как нечто живое и разговаривать с неодушевленными предметами, Родион вдруг сказал:
— Кто я? Преступник, который не совершил никакого преступления. Умалишенный в здравом уме. За что мне такие напасти? Я всегда верил, что земля населена львами, а не трусливыми шакалами. Еще в детстве меня учила мать: если ты идешь с кем-нибудь лесом, говорила она мне, опереди спутнику, чтобы оградить его от опасности и самому встретить ее лицом к лицу. А среди людей надо остерегаться удара в спину. Люди говорят одно, а делают другое. Говорят о терпимости, а выжигают инакомыслие каленым железом. Говорят о законе, а насаждают беззаконие и произвол. Говорят о любви, а утверждают ненависть. Болтают о милосердии, а готовы содрать с ближнего шкуру. И всякого, кто поднял голос за справедливость, торопятся объявить безумцем или преступником. Если бы люди, — сказал он с глубокой печалью, — не навязывали свою веру силой, на земле было бы пролито гораздо меньше крови.
Хмурые ели стояли, как бы запахнувшись в плащи; шелестели поредевшей листвой кроткие березки; дуб звенел на ветру сухим порыжевшим листом; качался рябой, изъеденный червем малинник, прячась за высокой оградой крапивы; и только косматые, высохшие пихты с необычайно широкими стволами, похожие на древних старцев, не издавали в тишине ни шороха, ни вздоха.