Белая, крупитчатая, дымящаяся картошка приковала взор Родиона, он чувствовал ее душистый, горячий аромат.
— Очухался? — приветливо спросил мужик. — Ты первым делом поешь. А потом вникать будем — кто да что. Угощайся давай, тут на двоих хватит.
И пока Родион ел, обжигаясь и чувствуя, как с каждой проглоченной картошкой к нему возвращается частица утраченных сил, мужик исподтишка рассматривал гостя.
— Заблудился аль проштрафился?
— Беспаспортный. Бродяга, — коротко ответил Родион, дрожащей рукой ссыпая себе в рот хлебные крошки.
— Чай, года твои не вышли? Аль молодо глядишь? — сказал мужик.
— Да, — устало ответил Родион, постигший мудрость осторожности и немногословия.
— Одичал ты, — рассудительно сказал мужик, помолчав. — Одежа твоя худая, а время студеное. И приметный ты больно в ней…
Вдали с шумом повалилось дерево.
— Они теперь долго падать будут, — снова сказал мужик, когда стихло. — Ну и буря! Сколько дров наломала. Ты где был в самый вихрь-то? Аль плутал?
Родион ничего не ответил.
В ночи полыхал костер, и свет от него, как бы дойдя до черты, остановился перед отвесной стеной мрака. Когда костер с треском вспыхивал, ночь отступала от него, а когда он начинал затухать, она придвигалась к нему совсем близко. И вспыхнувшая еловая шишка каталась по земле совсем как живая, пытаясь сбить с себя пламя.
Поляну со всех сторон обступал черный лес, глубокий и глухой. Откуда-то из тьмы лесной Родион вышел, а вот откуда — он уже не знал.
Родион вспомнил вопрос мужика и ответил на него с запозданием:
— Да.
Мужик не понял, к чему это парень сказал «да», — слишком далеко отстоял ответ от вопроса.
— Этот лес дурной, даже гриба хорошего в нем нету, — сказал мужик.
Но Родион уже ничего не слышал. Он спал. Сухой и пыльный запах сена наполнил сон Родиона видениями детства, и он улыбался во сне.
Проснулся он среди ночи. Красные и теплые отсветы костра то подходили к нему и гладили его по лицу, то отступали от него, погружая его в ночной осенний холод.
За костром сидело несколько человек. Эмалированная кружка с отбитой ручкой шла вкруговую, каждый осушал ее, запрокидывая голову и громко крякая.
— Долго спит кавалер, — сказал черный мужик в солдатской папахе, чертовски похожий на Пугачева.
— Аль будить прикажешь, атаман? — спросил тот, что угощал Родиона картошкой.
— Зачем? Пусть его отоспится. Как он заставу нашу миновал? Должно, дрыхнет Филька. Взыскать с него. Что же малец-то говорил?
— Ничего не говорил, Василий Иваныч, молчал все боле. Ослаб дюже, еле душа теплится. Поел самую малость и заснул. Тихий, деликатный, по всему видать — из студентов, беглый из тюремной больницы, не иначе.
— Студенты — народ отчаянный, — сказал атаман. — Коли студент — это хорошо, мне как раз адъютант нужон.
— Смеешься, атаман! — молвил косматый мужичонка с досадой. — Лесная-то наша житуха кончается. К холодам время повернуло, заморозки на земле с зарей…
— И чего теперь делать? — уныло спросил усатый и мрачный детина. — Не нынче-завтра морозы грянут. Впору на большую дорогу…
— А тебе это в самый раз, Федька! — отвечал атаман насмешливо. — В большие чины выйдешь. Был ты жандарм, теперича дезертир, а в разбойники метишь. Поймают ежели, тебе по совокупности будет полное помилование. — Он сделал такое движение рукой, как будто затягивал у себя на шее петлю.
Сидевшие за костром весело заржали. А бывший жандарм Федька, грозно матерясь, сказал:
— Ты не трожь меня, атаман! Не растравляй ты мне душу. По твоей милости дезертиром сделался… Ужо тебе…
— Ну, чего выражаешься, — сердито прервал его атаман. — Смотри, рога обломаю.
— Не выражаюсь, высказываюсь! — отвечал Федька упавшим голосом.
Ленивая полудрема слетела с Родиона, он сбросил с себя дерюгу и сел.
— Проснулся, кавалер? — весело сказал атаман Василий Иванович, до чрезвычайности похожий на Пугачева. — Присаживайся к огоньку, гостем будешь. Кто смолоду балует, того хоромами жалуют. А хоромы те в поле-полюшке о двух столбах с перекладиной. — Он засмеялся.
Загоготали и его сподвижники, и лес откликнулся долгим и тревожным рокотом.
— Эй! — крикнул атаман. — Поднести молодцу чарочку.
Но Родион пить отказался.
— Это почему же? — нахмурился атаман Василий Иванович. — Хлеб-соль не обижай, господин студент! — Вдруг смягчился и подобрел, видимо сообразив, что никого этот паренек обижать не намерен, а просто по молодости лет не успел еще пристраститься. — Рассуди, браток, все мы туто захмелеем, а ты один тверезый будешь. Уж поверь мне, нехорошо тверезому среди пьяных, чистая фита-ижица получится.