Вот ведь какой попался. Я его на пятый день едва водой отлил. «Очухайся, говорю, господин жандарм, этак ты чего доброго всю войну пропьянствуешь».
Зенки продрал, смотрит на меня ровно полоумный, никак не отрезвится. «Что ты, говорит, врешь?» — «Никак нет, — отвечаю, — не вру».
Тут из него натурально хмель весь вышел, он и сгрибился. «И чего ты, говорит, со мной сделал, окаянный? Погубитель ты мой! Теперь мне прямая дорога в тюрьму. А у меня жена и трое деточек. Обездолил ты меня». И слезами заливается, смотреть тошно.
«Эх, говорю, блюститель! Пропитоха ты несчастный, все пропил, осталась одна душа, как у латыша. А еще про деточек лопочешь. В тюрьму не хотишь садиться, воевать ступай. А воевать не хотишь, в лес ныряй, в зеленые дубравы. Там нынче людно».
Обиделся кавалер, взъярился и давай костить меня да материть. «Ты что, — кричит, — крамолу разводишь? Да я тебя… Ты, может, нарочно меня опоил. Запойным я отродясь не был, к пороку сему не привержен. Говори сей момент: какого сонного зелья ты мне подбавил?..»
«Не ори, говорю, скот скотович! Легче тебе будет оттого, что я тебя зельем опоил? Вон Акиндин Фомич еще в себя не пришел, смотри, как его корежит. А ведь его самогонка. Ты чего разорался? Балда! Ты кто теперь будешь? Бывший жандарм, дезертир, изменник родины и присяги, христопродавец. Со мной что сделают? На турецкий фронт — и всего делов-то. А тебя, сукина сына, к стенке, а то за хрип и на перекладину по закону военного времени. И жалеть тебя никто не станет, малиновый околыш! Собаке, скажут, собачья смерть».
Смотрю, скукожился господин жандарм, в ноги повалился. «Не оставь, — плачет, — своей милостью, куда ты, туда и я за тобой, хоть на край света». Видал, краля сыскалась, за мной хоть на край света. Тьфу!
Опьянение совсем прошло у Родиона, и он вдруг возмутился против «зеленых». Он годами рвался на фронт, а его гоняли по тюрьмам и сумасшедшим домам, мысль об этом усиливала его негодование.
— Нашли чем похваляться, — сказал он. — Укрылись в лесу. Спасаете свою шкуру. А там… разве там не люди такие же, как вы… О них вы подумали или только о себе… Они — терпи, а вы — в кусты… — На дезертирах вымещал он всю желчную горечь от пережитого.
Дезертиры сердито зашумели. А атаман пригрозил:
— Попридержи язык поганый. Не то висеть тебе на осине, как пить дать. Даром осина рядом.
Но разве испугаешь нашего героя, особенно когда он в раж вошел, сводя счеты с людской подлостью.
Внезапно из ночной тьмы выступил в полосу света от костра силач и богатырь Филимон Барулин.
В первое мгновение приятели остолбенели, оба не могли выговорить ни слова.
— Гос-поди! Ты ли? Родион Андреич! — закричал Филимон тонким плаксивым голосом и кинулся обнимать друга.
Глава двадцать третья
Друзья узнают, что с ними было за время их долгой разлуки
Когда прошли первая радость и восторг нежданной встречи, Родион спросил, каким образом его друг попал к дезертирам.
Они лежали на вольном воздухе и разговаривали шепотом, так как боялись, что их могут подслушать. Но осенняя ночь расшумелась, и лес бурно кряхтел и причитал, так что среди тьмы и шума ни увидеть, ни услышать их уже нельзя было.
— Очень просто, — сказал Филимон Барулин. — Не везет мне, и только, вот оказия-проказия. Как мы с тобой тогда, Родион Андреич, передовых позиций досягнули, очумел я вконец, ни рук, ни ног не чую. Все спят, а мне что-то не спится. Ведь как спать хотелось, на ходу спал, а теперь и сна ни в одном глазу. Понимаешь, сумление на меня нашло. Всю жизнь, думаю, не смел силе своей воли давать. Ведь это, думаю, ежели разойдусь, сколько я народу перебью, никакой на меня каторги не хватит. Ну и заробел, душой смутился. Тут немец как саданет тяжелым снарядом, аж земля ахнула. Мать пресвятая богородица, царица небесная, у меня дух зашелся. Мне бы оглоблей какой орудовать, а до такого грому дыхание мое не приспособлено. Даже икать стал. Тут и наши вдарили. Такое грохотание — ужас. А я все икаю да икаю, ровно перед смертью. Вдруг, слышу, свисток — в атаку, значит, поднимайся. А ты, гляжу, спишь, да так сладко — будить совестно. Ладно, думаю, я за него повоюю, а он пущай поспит.