Мы и пошли. А кругом, скажу тебе, все горит, грохочет, трясется, ревет, чисто содом, и свет кругом вроде как окровавленный. Страшно. А тут еще молонья блеснула, гром грянул и пошел стегать нас ливень, прямо сказать, кнутами. И опять на меня сумление нашло. Зря, думаю, малого не разбудил.
А между прочим, бегу, винтовкой машу. Вскочили в ихние окопы, смотрю, немец лезет напролом, чума его возьми. Огрел его. Гляжу, другой лезет. Я и этого саданул. За ним третий, и все лезут и лезут, козявкины дети, и все вроде как на одно лицо. А я крошу и крошу, рука занемела. Опосля солдаты сказывали, будто я с полсотни немцев смолол. Только сумлеваюсь, куда мне столько народу побить.
Родион слушал и вспоминал рассказы про Козьму Крючкова. Ведь вот настоящий богатырь Филимон Барулин, а превратили его в паточного Крючкова.
— Я тебе, Родион Андреич, по секрету скажу, — продолжал Филимон, — силенка-то моя так себе силенка, все больше тоска по силе… Я так понимаю: ежели силу не упражнять, каюк, зачахнет. Больно долго ее на привязи держал, она и хиреть стала. Таких, как я, даже посильнее, в наших заозерных краях множество. Вон там Вася Шмонин жил, вот это сила. Поверишь, — бывало, возьмется одной рукой за мельничное колесо, всю мельницу из земли выдернет, точно репу. Ужасная, нечеловеческая сила. А толку-то? Эх, Россия! Сильна мать, могуча, да лиходеев не оберешься!
Он помолчал немного, как бы возвращаясь к нарушенным воспоминаниям.
— Опосля побегли, значит, мы назад, обратным ходом. Смотрю, в колючей проволоке их благородие барахтаются. Наводят они на меня ливарвер и приказывают: «Рядовой, вызволяй меня!» Вот же сучий сын! Я бы его, козяву, и без ливарвера вызволил. Обидно мне, за что человека-то принизил. Однако снял его с колючей проволоки. «Теперь, говорит, тащи, у меня нога перебита». И опять ливарвером играет. Я его, как букашку, раздавить мог. Божья тварь — душа не позволяет. Взвалил его на спину, а он тяжелый, как жеребец, право. А кругом глина, развезло после дождя — шагу не ступить, по два пуда на сапоги налипло. Едва его в околодок приволок. Там его осмотрели, чего-то с ним сделали. Ох и ревел же, словно резаный. Опосля велят мне сопровождать его в тыл, как он шибко ранен и герой, выхаживать его и на руках носить.
Повез я их благородие в тыл. А они все командуют и покрикивают: «Осторожней, скотина!» И как что — так в морду. Очень был злобный человек, люто дрался. А на поправку пошел, мне и вовсе с ним житья не стало.
Эх, думаю, мне бы по силе моей отечество защищать, а меня их благородие, что дело, что не дело, с утра до ночи мутузит и мордует. Дрожишь с ярости весь, а молчишь. Потому мигом схлопочет тебе арестантские роты, очень даже просто, это ему раз плюнуть.
На мое счастье, с ним беда стряслась. Денежные у него дела были, в картишки пробавлялся. Что утром на черной бирже заработает, то ночью спустит. А играли, я тебе скажу, глупей придумать трудно. Левой, правой!.. Легла карта направо — твое счастье, налево — разор принимай. Игра «что-с» называлась. Да. Были у него кумпаньёны. «Их, говорит, убивать мало. (Это он про своих кумпаньёнов, значит.) Попивают, говорит, кофею с коньяком, а, между прочим, каждый четверых зарезал, не меньше». Вот какие господа с ним водились. А тут город засумасшествовал из-за этих самых иностранных денег, валюта называется или как иначе. Торчком торчат все на бирже. Ну и слопали, как говорится, кукиш с маком. Моего-то кавалера какой-то захмелевший офицерик и стукни по неосторожности шандалом. Стукнул — и был таков. Перепугался я насмерть: «Да воскреснет бог и расточатся врази его». Соспугу тоже лыжи навострил. Да не тут-то было. Поймали меня, раба божьего, и хоть к убийству не причастен ни сном ни духом, а судили по совокупности и в арестантские роты упекли. Сам главный сказал мне: «Осудили тебя по вероятию. Ты хоть его и не убивал, но вполне мог убить, не нынче, так завтра. Ты таковский. И дезертиром ты тоже еще не стал, но стал бы обязательно, не нынче, так завтра. Даром, что ль, в бега кинулся?»
Погнали меня на Мурман дорогу строить. Два месяца в арестантском вагоне везли. Это, я тебе скажу, подальше Америки будет. Край дикий, птицу палкой бить можно, до того к людям непривычна. Луна днем взойдет и блестит, как ночью. Радужные свечения ото льда, морозы адские, снег сверкает — глазам больно. Кругом пустыня. Место Имандра называется. Котловина. В этой чертовой дыре на лету птицы замерзают. Больше году мало кто выдерживает. Климат зловредный, и каторга непосильная. Одежки-обувки нету, харч — тюремная похлебка или баланда. Народ мрет как мухи, что ни шпала, то человек лег костьми. И начальство зверь на звере, а пуще всех Садилов Аристарх Феофаныч.