Дни зимой короткие, ночи длинные, а каторга есть каторга. Корчевали мы пни с утра до ночи, при луне и при сиянье радужном. Земля каменная — никакая кирка не берет, рвут ее динамитом. А мы голые, голодные, несчастные… господи твоя воля, день прошел, пятерых недосчитались. Даже песню сложили:
Кончилась полярная ночь. Деревья почернели — к оттепели примета. Да в коленке мозжит. Солнышко выглянуло, мы и повеселели… Может, и не сдохнем, раз до весны дотянули. Осталось-то нас с полсотни. Все кашляют, дрожат, согреться не могут… доконали нас, из последних силенок живем. А Садилов-зверюга ярится, свирепствует. И такая на меня напала злоба, — взял бы его за глотку, чтоб язык выкатил. Чую, сам погибну, а изведу его. Плоты мы в те поры сплавляли. Работа не больно марьяжная, оступился — каюк, бревнами тебя и накроет. Вот и случилось — Садилова бревном задело и в воду сковырнуло. «Ну, думаю, услыхал господь бог наши моления». Смотрим, всплывает, иуда. Эка промазало. Я тогда оступился нечаянно, его бревном опять и накрыло. Меня самого едва-едва выловил Александр Иваныч, два раза нырял, а Садилова так и не нашли, — должно, унесло, проклятого, под горюч-камень.
«Эх, Филимон, — сказал мне опосля Александр Иваныч, — погорячился ты зря. Потому мертвый Садилов теперь страшней живого. А нам с тобой и вовсе теперь будет крышка. Скажут — с умыслом утопили мы его…» Ровно в воду смотрел. Снарядили было следствие, да только ушли мы с Александр Иванычем… не стали дожидаться намыленной веревки.
Он умолк. Молчал и Родион. Перед ним сидел, нахлобучив на самые брови засаленную солдатскую папаху, в поношенной шинели, пропитанной окопной землей и тиной каторжного торфяного болота, как будто все тот же Филимон, но много старше и много строже. И кто такой этот Александр Иванович? Неужто Лушин-Коростель?
— Он самый, — ответил Филимон горестно. — Скажи, какая недоля у русских людей.
— Горше некуда. — И Родион тихо поведал и про свои злоключения.
— А ты чего теперь делать будешь? Тебе отсюда уходить надо. — Филимон добавил чуть слышно: — Атаман, скажу тебе, мягко стелет. А ежели что не по ндраву — такого даст леща, на всю жизнь скособочит.
Родион не собирался оставаться у «зеленых» и Филимону не советовал.
— Да и какая здесь жизнь — у каждого камень за пазухой. И оружие им для гульбы и шалости….
— О господи! — воскликнул Филимон с злой досадой. — Да ведь и мне, понимаешь, здесь до смерти надоело. Не для того нам сила дадена, чтоб насильничать и охальничать. Пора остепениться. Да только тебе, брат, возраст не вышел. А вот меня, ежели попадусь, опять погонят на край света, а может, и подале, на тот свет.
— На фронте тебя искать не будут. И не найдут, — сказал Родион.
Ветер, как бы промчавшись над вершинами леса, вдруг разрядился всей силой набранного рокота и свиста. А когда стихло, Филимон сказал:
— Верно, Родион Андреич! Спасибо, что надоумил. Умом-то я уж больно сир. На фронте — это точно: семь бед — один ответ. Эх! Все у нас с тобой наперекосяк получилось. Видать, нам одна судьба-планида неразлучная. — Он даже прослезился от умиления и жалости к себе и своему другу.
Как друзья бежали и долго плутали по лесу
Незадолго до рассвета, когда осенний черный мрак встает сплошной стеной, друзья, обманув бдительность заставы, бежали. Они шли без останову десять часов, часто прикладываясь ухом к земле — не слыхать ли погони. Лишь к ночи они решили передохнуть и поспать. Они забрались в пещерку на склоне оврага, — очевидно, в ней жил когда-то отшельник. Филимон закусил из прихваченных скудных запасов, а его друг к еде не прикоснулся, Родиона мутило, он явно недомогал.
Филимон устроил ложе из валежника и опавших листьев и тотчас захрапел, да так мощно, что потревожил летучих мышей, которые с сухим шорохом невидимо проносились под высокими темными сводами.
В голове Родиона смешались воспоминания и думы.
«Вот вы и на свободе, господин полководец! — сказал ему доктор Васильчиков с усмешкой на тугих бритых щеках. — Но свобода-то ваша липовая. Капкан, а не свобода. Да и кто свободен в наши дни? Разве что в лесу среди диких зверей».
«Куда пойдешь из лесу, кавалер? — спросил атаман Козликов. — На фронт? Без документов и сапог?.. Это тебе будет фита-ижица».