«Ага!» — гаркнул городовой бляха 428, и Родион испуганно очнулся. Он весь пылал.
Внезапно в лунном луче, упавшем откуда-то сбоку в расщелину, блеснули зеленые глаза филина. Родион присмотрелся и увидел два большущих малахита на выступе скалы, они излучали во мгле живое трепетное свечение. Луч света, казалось Родиону, переместился и ударил в кучу драгоценных камней.
Загипнотизированный их блеском, Родион смотрел на невиданный костер, который трепетал, мерцал, принимал грозовой оттенок, точно на него ложилась тень, и вновь буйно разгорался.
Каких только камней тут не было: дымчатые топазы; сонные лиловые аметисты; яркие, как весенняя трава, смарагды; меняющие, как хамелеон, окраску опалы; нежнейшая бирюза; аквамарины цвета предзакатного небосвода; розовые и белые жемчуга величиной с ядро грецкого ореха; кроваво-алые рубины и бриллианты чистой воды — эти окаменевшие сгустки слез, — и все это пылало, искрилось, бесшумно буйствовало и рассыпалось каскадами брызг.
Внезапно этот беззвучно клокочущий поток света стал подниматься, как закипающее молоко, и, перевалив через незримые преграды, разлился по всей пещере, наполнив ее сиянием.
Родион растолкал сонного Филимона.
— Смотри! — сказал он ему шепотом. — Смотри! Клад. Блестит как…
Сон мигом соскочил с Филимона.
— Свят, свят. Помстилось тебе. Какой там клад? Стекло это. Никак, занедужил.
— А-а! — сказал Родион, приходя в себя, и провел рукой по горячему, потному лбу. — Может быть. И храпишь же ты…
Филимон засмеялся.
— Это что? Вот Вася Шмонин хропел — это хропел. Поверишь, в Заозерье спит — на Москве слышно. Ну, ложись, Родион. Это у тебя от колготы. Отдохнешь, выспишься, оно и обмогнется. — Он лег и сразу захрапел.
А Родион вновь увидел удивительный костер, из которого вырывались языки пламени, молнии, радуги, озаряя пещеру.
Неожиданно гигантская тень накрыла колдовской костер, он погас; в пещере стало темно. Родион вдруг увидел в своих руках осколки битого бутылочного стекла. Он был ошеломлен. Драгоценности превратились в стекляшки, как только их коснулись его нечестивые руки. Ему сделалось душно, и он шагнул вон из пещеры.
Быстро таяла предутренняя холодная мгла. Она освежила Родиона. Он сделал несколько шагов и потерял направление. Он пошел обратно и совсем запутался. А лес наполнился рассветным гулом, как набатный колокол. Родион испугался леса, населенного лесными духами, химерами, чудищами, и бросился бежать.
Как Родион Аникеев захотел стать поводырем слепца и что из этого вышло
Солнце клонилось к закату, когда перед Родионом открылась опушка, утопая в сугробах рыжей опавшей листвы. Вдали виднелся дымок.
Как ни устал, ни измучен был Родион, он просветлел. Наконец-то он выбрался из лесу. Все же глухая боль щемила ему сердце. Вдруг слезы брызнули из глаз его. Отчего он плакал? Оттого ли, что истомлен и болен, оттого ли, что потерял друга, оттого ли, что жизнь гоняла его безжалостно по кругу лишений, невзгод и неудач?
И тогда он спросил себя: кто же пойдет с ним в страну добра и справедливости? Шуйский мертв, Раскин ушел во тьму безумия, Ков-Кович погиб, Лушин мучается в тюрьме в ожидании казни, а теперь он потерял Филимона.
Слезы не принесли ему облегчения, напротив, ему стало тоскливей и горше.
Перед ним река катила осенние темные, мутные воды. А под деревом на бережку сидел слепой старик, уставясь перед собой блеклыми, почти белыми глазами.
Что-то символическое было в этой встрече; первый человек, которого увидел Родион, выйдя из лесу, был слепой.
— Кто здесь? — спросил старик.
Родион замялся, не зная, что ответить. В самом деле, кто он? И он сказал:
— Человек.
Старик улыбнулся, а может, это показалось Родиону, потому что в мертвые глаза слепца ударил луч заходящего солнца.
— А я тебя давно слышу. Как ты из лесу вышел. Я, сынок, хорошо слышу: лист падает, трава растет, гриб подымается, пыль катится, козявка шуршит — все слышу, даже в человеке что деется — и то слышу. Голос у тебя молодой, а гуторишь, как старик. Знать, горя хлебнул. Ну да ведь люди на то и родятся — погорюют, поглядят всяких снов, все больше дурных, и на погост. Вот тебе и вся твоя недолга. «Подаждь, господи, усопшему рабу твоему вечный покой и сотвори ему вечную память». А звать тебя как? — спросил слепец без всяких переходов и даже не меняя интонации. — Родион, говоришь, вот и хорошо. Авраам роди Исаака, Исаак роди Якова, вот тебе и Родион. Погляди-ка, Родя, не затонули поплавки-то? Поводырь мой — ленивый, пес нерадивый, удочки раскинет, а сам в кусты заберется и дрыхнет. А я голодный.