— Не бойтесь меня, — сказал он с порога. — Я не филер, не шпик, не провокатор. Я счастлив, что отыскал вас наконец и вижу в добром здравии. Моя фамилия Ханжин, кинорежиссер, будем знакомы, Бонифаций Антонович Ханжин. — Видя замешательство приятелей, добавил: — Я случайно увидел вашего товарища. Вы знаете, я уже однажды был у вас. Вы лежали больной, прикованный к скале, как Прометей. Бедный Прометей! В чем его преступление? Он украл с неба огонь, чтобы светить людям. И за это его приковали к скале.
В пещере было полутемно. Обнаженный до пояса Филимон обжимал выстиранную рубаху. От малейшего движения на спине, груди, руках его вздувались и подрагивали, как пружины, мускулы.
— Ваша игра изумительна, — говорил толстяк Родиону, боязливо косясь на его могучего приятеля. — Беру, сказал поэт, кусок грубой жизни и леплю из нее легенду. Да, сеньор мой, это настоящее искусство, которое не знает ни лжи, ни фальши, ни приукрашивания, ни ходулей. Но зачем оно людям? С них достаточно и зауряд-искусства, вроде выпущенных зауряд-врачами студентов с последнего курса.
— Картон, раскрашенный под гранит, — сказал Родион грустно.
— Вот именно, — подхватил Ханжин. — Ничто не потребляют люди в таком изобилии и с такой охотой, как ложь, замаскированную под правду. Козьма Крючков — вот вам вершина. Что ж, дайте людям этот сладостный обман, пусть получат свою долю гашиша, опиума, морфия. То произведение, в котором вы играли, было гораздо лучше. Но в сферах сказали: не соответствует; где это, мол, видано, чтобы во время войны солдат безнаказанно раздумывал — кому, зачем и для чего нужна война. Это безумие. Убрать, говорят, немедленно. Убрал. Там, говорят, еще один человечек: сам крови не проливал, а других вдохновлял и подстрекал. Тоже, говорят, намек, выбросить. Выбросил. Тут, говорят, еще и это надо убрать, и это, и это. Ладно, говорю, тогда позвольте уж и подпись убрать. Э, нет, говорят, этого нельзя, а кто же тогда отвечать будет? Дитя-то все-таки ваше. Нет, отвечаю, оно уже безотцовское… Благонамеренность — не лучший друг искусства. — И снова заговорил о том, какой великий артист сокрыт в молодом человеке, имени которого он не имеет чести и счастья знать.
И тут он разыграл целую мимическую сцену без слов — сложил молитвенно руки на груди, потом широко развел их, закатил глаза, вздохнул, прищелкнул языком, — дескать, ничего подобного я в жизни не встречал.
Он вогнал Родиона в смущение и краску.
— Ну какой я артист, — отвечал Родион, испытывая неловкость за этого бесстыдного льстеца. — Я солдат и хотел бы стать истинным полководцем, чтобы повести людей в страну добра и справедливости.
Напрасно подавал ему Филимон знаки, чтобы держал язык за зубами.
— Разумеется, — проговорил кинорежиссер Ханжин, почтительно вытянув шею, проговорил таким тоном, словно обращался к душевнобольному, — полководец — это великое призвание. Полководцы, в сущности, величайшие люди. — И с ошеломительной легкостью произнес тираду о пользе войны. — Война, — говорил он, — это перманентное состояние человечества. Не было такого исторического мгновенья, когда бы в какой-нибудь точке земного шара не звенело оружие и не лилась людская кровь. Войны были и будут, пока будут те, которые жрут, и те, которых жрут. Предположить, что наступит время, когда люди перестанут воевать, — неразумно и глупо. Люди тогда расплодятся, как клопы. Не будь войн, человечество сгнило бы в самодовольстве и отупении.
Черт возьми, еще никто и никогда не доходил до такого оглушительного восхваления войны. А будущий полководец уже не был уверен в том, что людям необходимы войны и что без войн жизнь на земле невозможна. Он подумал: утверждать, что война есть рычаг прогресса, так же нелепо, как утверждать, что поставщики оружия — миротворцы. Он не успел ничего сказать, вмешался Филимон Барулин, играя своими гарцующими бицепсами.
— Что это ты долдонишь, — сказал он кинорежиссеру. — Бубнишь, бубнишь, а ничего не понять. Не темни! Буде бодягу разводить. Что ж, по-твоему, людей дюже много развелось и надобно их вымаривать вроде клопов? Мудёр ты, козява! Горлохват и брехендей. Все, что говоришь, никуда не годится. Но раз тебе охота воевать, отчего же, воюй на доброе здоровье, мы тебе и слова худого не скажем. Давай, барин, на передовые, в огонь, в самое пекло. Живо! Прощенья просим, пока я тебе костей не посчитал… Я немцев ухлопал видимо-невидимо, мне еще одного гробануть — дело плевое. А ну! — прикрикнул он угрожающе.
Кинорежиссер Ханжин, кланяясь и пятясь задом, покинул пещеру.
Филимон не унимался.
— Эй ты, козява! — кричал он ему вслед. — С твоей рожей да на суд божий, скажут — задом пятишься.