- Это что она понесла? - спросил я.
- Сигналы, - объяснила рыжая. - Бабка всеми поездами командует. Покажет машинисту красный флажок, тот сейчас же: "Стоп, машина!" А желтый покажет - ничего, прет себе дальше. А ты по морю плавал?
Я признался, что не плавал.
- Там тоже флажками переговариваются. Вот идет посудина, а навстречу ей другая. Сейчас же на первой флажки кверху поднимают. Это значит: "Эй, старая калоша, куда путь держишь?" А с другой отвечают: "А тебе какое дело, корыто дырявое? Хоть бы и в Бердянск!"
Будка начала мелко дрожать. Издали донесся глухой грохот. Он все нарастал и нарастал, и вот уже ничего на свете не осталось, кроме этого страшного грохота. Рыжая что-то мне кричала, но я не мог разобрать ни слова.
Когда грохот вдали смолк, бабка вернулась и налила мне еще чаю.
От железной печурки в будке было жарко, а тут еще чай меня разморило, и я стал клевать носом.
- Пусть еще полежит, - сказала бабка. - Ничего, пусть.
Я лег и задремал. А когда проснулся, то услышал разговор:
- Мне что, мне бы только дожить, когда ты замуж выйдешь, а там и умереть не страшно, - говорила бабка.
- Я замуж не выйду, - отвечала рыжая.
- Чего так?
- Я конолатая.
- Ну и что ж, что конопатая! И конопатые выходят. Это первое. А второе, конопатки зимой сходят, а для лета можно купить мазь "Мадам Морфозу".
Заметив, что я проснулся, бабка сказала:
- Вот и отдохнул. Теперь иди домой, а то там, наверно, уже беспокоятся.
Рыжая вызвалась проводить меня.
Уже стемнело, когда я вернулся в чайную. Столяр сидел в зале на корточках и чинил табуретку. Как только я переступил порог, отец закричал:
- Ты где шлялся, мерзавец? Все с ног сбились, искали тебя!
Он схватил меня за руку, потащил в нашу комнату и велел стать на колени. Я хотел рассказать, что со мной случилось, но он не слушал, а все бил меня по щекам.
Потом приказал просить прощения. Я сказал:
- Прости, папочка.
Он дал мне поцеловать руку и ушел за буфет. А я забился в угол и долго там плакал.
Пришла мама, раздела меня и уложила в постель. Она легла со мной рядом, прижала к себе и тоже заплакала.
Отец и раньше бил меня...
"ПЕТР ВЕЛИКИЙ"
После того как Никита исчез, у нас полового долго не было.
Подавали посетителям чай я и Витя. Мы мели полы, мыли клеенки на столах. Посетители подзывали меня по-разному. Одни, зная, что я сын заведующего, а заведующий ходит в сюртуке и галстуке, манили меня к себе пальцем и говорили: "Барчук!" Другие видели во мне обыкновенного "шестерку", хоть и малолетнего, и кричали через весь зал: "Эй, малой!" А нищим-старикам было все равно, барчук я или "шестерка", они все называли меня просто и ласково: "Касатик".
Отец не торопился нанимать нового человека: пока за "шестерку" работали мы с Витей, жалованье полового шло в пользу нашей семьи. Подавать чай я наловчился не хуже Никиты: в левой руке нес блюдца и стаканы, в правой большой чайнике кипятком и маленький, заварной.
Но все-таки носить чайник было тяжело, и однажды у меня так разболелась правая рука, что я не выдержал и заплакал. Отец стал подыскивать подходящего человека. Сначала он нанял усатого добродушного дяденьку, по имени Антон. Три дня усатый работал бодро и весело.
На четвертый попросил у отца разрешения отлучиться на полчаса и вернулся только ночью, пьяный и почему-то весь мокрый. Глядя на себя в зеркало, он качал головой и все говорил: "Эх, Антон, Антон! Пропал ты, Антон". Утром он ушел, даже не взяв заработанных денег.
Половым стал Максим, человек с русой бородой и голубыми сумасшедшими глазами. Он тоже работал со всем старанием, но по ночам ему мерещилось, будто в окно лезут жулики.
Он соскакивал со стола, на котором спал в "том" зале, хватал кочергу и становился перед окном. Так, совершенно неподвижно, он простаивал по часу и больше, пока не обессилевал. Кончилось тем, что он хватил кочергой по голове городового, который, проходя ночью мимо чайной, заглянул для порядка в окно.
Разобравшись, кого он огрел, Максим скрылся из города.
Тогда на смену ему пришел Петр...
Как-то в чайную опять завернул Пугайрыбка. Конечно, пьяный. Он пальцем показал на трубу и сказал отцу:
- Запускай.
Отец послушно завел фонограф. Пока из трубы неслось: "Бэль амур, бэль ами, бэль аман", - Пугайрыбка хитро подмигивал и притоптывал сапожищем.
Потом остановился и прогорланил:
- А ну, показывай!
- Что? - спросил отец, готовый на любую услугу, лишь бы не рассердить этого страшного гостя.
- Показывай, где она там прячется.
- Что ты! - угодливо заулыбался отец. - Это же машина.
Пугайрыбка схватил тяжеловесный сундучок и, как игрушку, завертел в ладонях. Потом стукнул по нему кулачищем и крикнул:
- Вылазь!
Никто, конечно, не вылез.
- А ну, еще так! - сказал громила и грохнул фонограф о каменный пол.
Машина разлетелась на куски. Пугайрыбка присел на корточки и с диким любопытством стал перебирать обломки. У отца дрожали губы, но он молчал. Да и что он мог сделать! Послать за полицией? Но, чтоб совладать с Пугайрыбкой, нужно было позвать, по крайней мере, четырех городовых. Босяки тоже молчали и ошарашенно пялили глаза.
Вдруг со скамьи в углу поднялся человек, широкоплечий, высокий, и не спеша подошел к Пугайрыбке.
Громила, посвистывая, продолжал разглядывать обломки. Человек нагнулся, взял его за воротник и приподнял.
- Ты что? - повернул к нему голову Пугайрыбка.
Не отвечая, человек повел его к выходу.
Какой-то оборванец, очнувшись, распахнул дверь.
Человек нагнул Пугайрыбку и коленом двинул в зад.
- Нн-гав! - вырвалось у громилы из груди, и он ткнулся носом в снег.
Все ожидали, что Пугайрыбка, никогда не знавший отпора, вернется и схватится со смельчаком. Но он не вернулся. И вообще больше в чайную никогда не заглядывал. А тот, кто так его проучил, спокойно прошел в свой угол. Отец сейчас же подбежал к нему и залебезил:
- Вот это поступок благородный! Ну и дал ты ему! Как же тебя зовут, чудо-богатырь?
- Меня? Петром. А что? - нехотя сказал человек.
- Петром?! - Отец даже руками взмахнул. - Ну прямо Петр Великий! Так, может, и по отчеству ты Алексеевич?