О рождении Казака Луганского поведала в октябре 1832 года плотная (двести с лишком страниц) книга, озаглавленная по-старинному длинно: «Русские сказки, из предания народного изустного на грамоту гражданскую переложенные, к быту житейскому приноровленные и поговорками ходячими разукрашенные казаком Владимиром Луганским. Пяток первый».
Перелистаем Далев «Пяток»…
Сказка первая — «О Иване, молодом сержанте, удалой голове, без роду, без племени». В некотором самодержавном царстве правил царь Дадон (из «Толкового словаря» узнаем: «Дадон — неуклюжий, нескладный, несуразный человек»). «Царствовал, как медведь в лесу дуги гнет: гнет не парит, переломит не тужит!» — при нем министры, фельдмаршалы да князья, а вокруг сыщики, блюдолизы да потакалы. Был в том же царстве удалой Иван-сержант, служил хорошо, жалованье ему шло солдатское, простое, житье имел плохое, однако жил не тужил. Бесчестные бояре да вельможи озлились на Ивана за добрую службу, стали его перед Дадоном оговаривать. Подучили царя задачи Ивану задавать — одна тяжеле другой: ан, не тут-то было — чего ни потребуют с Ивана, все в срок исполнит. Но «человек не скотина; терпит напраслину до поры до времени, а пошла брага через край, так и не сговоришь!» Уверился удалой сержант в злобе и коварстве царя и советников его, построил армию несметную прямо против царского дворца и перебил царя Дадона, бояр, сыщиков, блюдолизов и потакал его вместе с губернатором столичным графом Чихирем, «пяташной головой» (Чихирь — «беспутный пьяница и дармоед»). «Иван был провозглашен от народа царем земли той и царствовал милостиво и справедливо».
Даль всякую сказку называет «окрутником» — «переряженным»: «Кто охоч и горазд, узнавай окрутника, кому не до него — проходи». Еще говорит посмеиваясь: «Вот вам сказка гладка; смекай, у кого есть догадка».
Так-то оно так, да только читаешь сказку про Ивана-сержанта — и «окрутник» не больно переряжен, чтобы не узнать, и не много догадки требуется, чтобы смекнуть. Прямо по пословице: такой намек что рожон в бок!
Следом сказка про Шемяку, судью неправедного, — у этого где суд, там и расправа. За увертки да проделки посадили Шемяку на воеводство, сделали «блюстителем правды русской». Сидит Шемяка на почетном месте, правой рукой крестится, левую в чужие карманы запускает; а царь не всевидящ, бумага терпит, перо пишет, а напишешь пером, не вырубишь топором. Вот и живем: «беда на беде, бедой погоняет, беду родит»…
Еще сказка — про черта-послушника Сидора Поликарповича, отправленного из преисподней к нам на землю. Сперва пошел черт в солдаты, «думал переиначить всю службу по-своему, да и опростоволосился крепко»: на первом же смотру отделали новобранца «так круто и больно», что бросил и службу, и ранец, и ружье, и суму, «удирал трое суток без оглядки». Потом соблазнился черт матросской службой, да оказалось, «попал из огня да в воду». «Как ни ладишь, ни годишь, а не приноровишься никак к этой поведенции, к морской заведенции! Не дотянешь — бьют; перетянешь — бьют… Что это за каторга!» Наконец, устроился черт Сидор Поликарпович куда-то в канцелярию, по письменной части — чинит перья, ножички подтачивает, «то рога выставит, то ногой лягнет, то когти покажет, то язык высунет», то на форменном листе донос напишет — «места же своего покинуть не думает, а впился и въелся так, что его теперь уже не берет ни отвар, ни присыпка»…
Сказка про черта как раз и кончается прибауткой про догадливых да смекалистых, гораздых да охочих. Кто охоч, да не горазд, с тем, обещает автор, еще потолкую глаз на глаз, «а кто горазд, да не охоч, тот прикуси язык да отойди прочь!».
О «ВРЕДЕ» СКАЗОК
И догадливые нашлись, и смекалистые, и гораздые, и охочие, и язык не желают прикусывать, и прочь отходить.
Читатели еще покупают в книжных лавках «Первый пяток» Далевых сказок, еще гадают, кто такой этот Казак Луганский, а за автором уже послана закрытая жандармская карета. Раннее утро; сочинителя сказок находят в госпитале, только что начался врачебный обход. Офицер в светло-синем мундире подходит к нему: «По высочайшему повелению вы арестованы…» Больные в этот день останутся вовсе без лекарств и перевязок. За проступки Казака Луганского отвечать доктору Далю.
Приятели Владимира Ивановича, читавшие сказки в рукописи, удивлялись — как это цензура допустила их печатание! Но вот маху дала, допустила, пошли гулять по рукам ладные книжки в серой бумажной обложке.
…Даль сидит один в отведенной ему комнате. Сколько времени прошло с тех пор, как его неожиданно привезли сюда? Час? Два? Может быть, скоро ему придется считать иначе: год, два… Бухает пушка. Пушечным выстрелом на стене Петропавловской крепости отмечают полдень. Про крепость думать не хочется. Даль думает о книжной лавке, где полки до потолка, а на них сомкнутым строем, плечо к плечу, темные с золотым тиснением корешки. Приходят люди, берут с прилавка его «Пяток», уносят с собой. Лекаря Даля, возможно, собираются запереть в крепости, а Казак Луганский отправился своей дорогой по белу свету. (Даль не знает, что книгу приказано изъять и уничтожить, что жандармы выносят охапками из книжных лавок нераспроданные еще экземпляры сказок.) Даль вспоминает рисунки-заставки «Первого пятка», виньетки, очертания шрифта. Великое дело — первая книга! Она — как живая вода: касаешься пальцами шероховатых страниц, вдыхаешь запах типографской краски — и самые смелые замыслы тревожат воображение. Даль подходит к двери, белой, но давно не крашенной, сплошь в пятнах, должно быть, следы ладоней тех, кто — пусть без надежды, но, повинуясь чувству, — пытался ее открыть. Вот и он бесшумно, но сильно нажимает рукою на дверь. Заперта…
Даль не предполагает, что дело приняло серьезный оборот. Управляющий Третьим отделением срочно докладывает шефу жандармов Бенкендорфу, находящемуся вне столицы: «Наделала у нас шуму книжка, пропущенная цензурою, напечатанная и поступившая в продажу. Заглавие ее «Русские сказки Казака Луганского»…
В ней содержатся насмешки над правительством, жалобы на горестное положение солдата и проч. Я принял на себя смелость поднести ее его величеству, который приказал арестовать сочинителя и взять его бумаги для рассмотрения».
Сочиняя свои сказки, Даль вряд ли собирался внушать презрение к правительству или возбуждать солдат к ропоту (как говорится в другом жандармском документе). В книге слышатся отзвуки подлинных сказок, созданных народом, а в них — и царь Дадон, и храбрый солдат, и бесчестный судья Шемяка. Да и живая жизнь подбрасывает впечатления. Как позабудешь войско на площади по соседству с царским дворцом (у многих еще во встревоженной памяти!)? Как позабудешь тяготы морской и солдатской службы: «перетянешь — бьют, и не дотянешь — бьют», неправый суд, хотя бы над ним самим, над мичманом Далем, когда за несколько никчемных стихотворных строк судейский черт-крючкотвор преподнес ему в обвинительном акте такие параграфы, что впору его, Даля, на каторгу? Даль, не скупясь, валит в свои тетради образы народных сказок и образы живой жизни, сам балагурит многословно и не очень-то складно, обильно уснащает речь пословицами и поговорками — и, похоже, поначалу не предполагает увидеть свои сочинения напечатанными. Даром, что ли, на первом же листе помещает опасливую пословицу: «И много за морем грибов, да не по нашему кузову». Но вот родилась на свет плотная книжечка небольшого формата в невидной бумажной обложке, книжечка сладко пахнет типографской краской, запах этот — что запах моря или степи — напоминает о дальних путях и неведомых землях; невозможно и подумать, что новая, прекрасная путь-дорога, не успев разбежаться по вольным просторам, вдруг упрется в полосатые черно-белые ворота крепости.