«Язык наш сам по себе…» Не язык «Первого пятка», не Далев язык, не «ваш» — язык наш сам по себе…
Пушкин чутко уловил, понял главное, то, что было корнем, основой и вместе далекой целью Далева собирательства: «выучиться говорить по-русски и не в сказке…» («Да нет, трудно, нельзя еще!»)
«За свой словарь Даль принялся по настоянию Пушкина»…
Пушкин придал Далеву увлеченному собирательству смысл, значение, которых сам Даль до поры не осознавал вполне, он открыл Далю все величие его цели. «Я не пропустил дня, чтобы не записать речь, слово, оборот на пополнение своих запасов», — скажет Даль на закате дней. И дальше: Пушкин «горячо поддерживал это направление мое».
ДОРОГАМИ ПУГАЧЕВА
Чтобы стать свидетелями новой встречи Даля с Пушкиным, нам придется из осени 1832 года перешагнуть сразу в осень 1833-го, со столичных проспектов — в далекую Оренбургскую губернию. В мае того же года Даль назначен чиновником особых поручений при оренбургском военном губернаторе (в официальных документах это событие названо: «О переименовании доктора Даля в коллежские асессоры»). Может быть, и в Оренбург. Даль попал не без совета, может быть даже, не без помощи Пушкина. Оренбургским военным губернатором за три недели до «переименования» Даля из докторов в асессоры назначен Василий Алексеевич Перовский, человек в петербургском «свете» хорошо известный, друг Жуковского, Пушкин с ним тоже весьма коротко знаком — на «ты», тоже мог замолвить словцо за Даля.
Перед отъездом из столицы к границам «оседлой России» (как тогда говорили) Даль женится — на «девице Юлии Андре, родной внучке учителя Петропавловской школы Гауптфогеля», по собственному его, Даля, разъяснению. Нам разъяснение это ничего не разъясняет — ни Андре, ни Гауптфогель, ни даже Петропавловская школа; а ведь Даль не просто так слова «городил», каждое чем-то для него важно. О родителях невесты, к примеру, почему-то и не обмолвился, а деда счел нужным назвать. Были, конечно, «ниточки» — затерялись: полтора столетия — немалый срок.
Про жену Даля немногое известно. «Мадам Даль мила, как нельзя более, миньятюрная, голосок тоненький, звонкий; ну точно колибри…» — записывает в дневнике современница. Маленькая мадам Даль своим звонким голоском будет искусно петь вместе с мужем русские песни, родит Владимиру Ивановичу сына и дочь и безвременно окончит свои дни через пять лет после свадьбы.
Сына, первенца, Дали нарекут Львом; Владимир Иванович будет звать его по-тюрски — «Арслан», что в переводе и означает «лев»; многие знакомые удивятся, пребывая в уверенности, что имя мальчика «Еруслан», «Руслан», — подумать только, такое редкое имя, совершенно сказочное! Любуясь сынком, Даль напишет из Оренбурга приятелям: мальчишка растет не по дням, а по часам, полон рот зубов, бегает — только поспевай за ним, большой разбойник — ломает все, что ни попадет в руки. Ничего! Будущее Льва Даля — не ломать, а строить: он сделается архитектором.
Скажем наперед, что однажды в Оренбурге, после смерти жены, Далю случится (хоть «переименован в асессоры», а — врач!) ампутировать руку отставному майору Соколову. Даль поначалу оперировать откажется: он, в конце концов, теперь чиновник, ампутация — дело ответственное, требует от врача постоянного упражнения. Но речь пойдет о жизни человеческой — надо помогать (да и как ни отнекивайся Даль, лучше него в тогдашнем Оренбурге хирурга не найдется). Больной окажется тоже молодцом, объявит: «Я под Бородином сражался и трусом никогда не был». Когда Владимир Иванович подступит к нему с хирургическим ножом, майор предложит: «Давайте пари держать, что даже стона от меня не услышите». И не застонет (кажется, только два раза крякнет), — а наркоза-то еще не придумают… Дочь майора Соколова станет второй женой Даля. У них будет трое детей — все девочки…
Но мы сильно забежали вперед, Далю пока невдомек ничего из того, что мы о нем рассказываем… Лучше поспешим за нашим героем к месту его назначения.
В Оренбург Даль прибывает в середине июля 1833-го; военный губернатор тут же посылает его знакомиться с краем; Даль по обыкновению быстро все «ухватывает», «цепляет знания» (скоро он отправит в Петербург статью об «устройстве» края, о «заповедном быте» уральского войска, «столь мало известном, заслуживающем внимания и удивления»); два месяца спустя он снова в дороге, на этот раз вместе с Пушкиным.
…Пушкин, по словам Даля, является в Оренбург «нежданный и нечаянный». Между тем поэт еще летом ходатайствует о разрешении ему поездки в восточные губернии. Тут же следует запрос: «Его величество изъявил высочайшую свою волю знать, что побуждает вас к поездке в Оренбург и Казань?» Пушкин отвечает уклончиво: «Это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани…» Едва получив высочайшее дозволение, он отправляется в путь. Пугачев, новый его герой, манит поэта — уже в Нижнем Новгороде, в Казани и Симбирске он разыскивает и расспрашивает стариков, очевидцев восстания, — Пугачев манит его и манит свобода: царь Пушкину четыре месяца свободы отвалил, дозволил оставить занятия, на поэта «возложенные». Пушкин в дальний путь не только Пугачеву навстречу — навстречу свободе бросается.
Он путешествует стремительно: 17 августа выезжает из Петербурга, 20-го он в Торжке, 21-го в Павловске, 23-го в Яропольце, 25-го в Москве (прожил здесь несколько дней), 2 сентября он в Нижнем, с 5-го по 8-е в Казани, 10-го в Симбирске (отсюда ездил в имение братьев Языковых — оно в шестидесяти пяти верстах от города; поэта Николая Языкова дома не застал и вместо записки алмазным перстнем вырезал свое имя на оконном стекле), из Симбирска он выезжает дважды (заяц перебежал ему дорогу — «дорого бы дал я, чтобы быть борзой собакой; уж этого зайца я бы отыскал», — на третьей станции не оказалось лошадей, он вернулся), наконец, 18 сентября он достигает цели — прибывает в Оренбург.
Пушкин мчится, обгоняя секретные предписания, в которых (цена воли государевой, государем данной воли) указывается, что с ним, с Пушкиным, по его прибытии в то или иное место делать надо. (Через месяц после отъезда поэта из Оренбурга туда придет «Дело № 78. Секретное»: «Об учреждении тайного полицейского надзора за прибывшим временно в Оренбург поэтом титулярным советником Пушкиным».) Впрочем, одна бумага все же Пушкина догоняет: негласное предупреждение, посланное нижегородским военным губернатором оренбургскому, о том, что-де литературные занятия только предлог, на самом же деле титулярному советнику Пушкину приказано ревизовать секретно действия губернских чиновников; еще одна тропа к анекдоту, подаренному Пушкиным через несколько лет Гоголю.
Ах, да что ему предписания и бумаги, главное — Пугачев и свобода! А тут еще осень, сухая и прохладная, и мечта забраться в Болдино на обратном пути. Пушкин оживлен, весел, разговорчив; его будоражит тысячеверстное путешествие, осень будоражит. Настает его пора, он чувствует: сердце колотится порывисто, чуть-чуть кружится голова, немеют кончики пальцев. Ощущения обострены: приложит ухо к земле — услышит, как трава растет. «Уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит — я и в коляске сочиняю, что ж будет в посте-ле?..» Это Пушкин пишет жене 19 сентября 1833 года.
19 сентября 1833 года Даль и Пушкин едут из Оренбурга в Бердскую слободу, бывшую пугачевскую ставку, — «мятежную слободу», как говорится в «Капитанской дочке».
Даль расскажет позже, что «толковал» Пушкину, «сколько слышал и знал местность, обстоятельства осады Оренбурга Пугачевым; указывал на Георгиевскую колокольню в предместии, куда Пугачев поднял было пушку, чтобы обстреливать город, на остатки земляных работ между Орских и Сакмарских ворот, приписываемых преданием Пугачеву, на зауральскую рощу, откуда вор пытался ворваться по льду в крепость, открытую с этой стороны; говорил о незадолго умершем здесь священнике, которого отец высек за то, что мальчик бегал на улицу собирать пятаки, коими Пугач сделал несколько выстрелов в город вместо картечи, о так называемом секретаре Пугачева Сычугове, в то время еще живом, и о бердинских старухах, которые помнят еще «золотые» палаты Пугача, то есть обитую медною латунью избу». Семь верст до Бердской слободы — недолгий путь: коляска катится резво.