Друзья входят в кабинет, тихо приближаются к дивану, неслышно выходят, отдыхают в соседней комнате; Даль сидит у изголовья. Последнюю ночь Пушкин проводит вдвоем с Далем. Держит Даля за руку; Даль поит его из ложечки холодной водой, подает ему миску со льдом — Пушкин жадно хватает кусочки льда, быстро трет себе виски, приговаривает: «Вот и хорошо! Вот и прекрасно!» Снова ловит мокрыми пальцами Далеву руку, сжимает ее несильно. У него жар, пульс напряженный — сто двадцать ударов в минуту.
Пушкин долго смотрит на Даля.
— Какая тоска, — произносит тихо. — Сердце изнывает!
Даль меняет ему припарки; он уже ни на что не надеется, в военных госпиталях он видел ежедневно тысячи раненых. Он поправляет подушки, поворачивает Пушкина, укладывает поудобнее — Пушкин очень легок.
— Ну вот и хорошо, и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо, — бормочет Пушкин.
Даль сидит у изголовья, Пушкин держит его за руку.
Свеча оплывает. Мерцают на полках книжные корешки. В камине редкие угольки краснеют под серым, мягким пеплом.
Январь — светает поздно.
Последнее утро началось тихим гулом толпы: сотни незнакомых друзей заполняют подъезд, сени; черпая набережная шевелится, несмолкаемо и ровно гудит.
Пушкин часто спрашивает, кто там пришел к нему.
— Много добрых людей принимают в тебе участие. — отвечает Даль, — зала и передняя полны с утра и до ночи.
Часы на камине бьют два. Впереди у Пушкина — три четверти часа.
Пульс почти исчез.
Пушкин вдруг просит моченой морошки.
— Позовите жену, пусть она покормит.
Наталья Николаевна, стоя на коленях у дивана, подносит ему в ложечке ягоды — одну, другую.
Пушкин гладит ее ласково по голове:
— Ну, ну, ничего, слава богу, все хорошо.
Наталья Николаевна выбегает из кабинета:
— Он будет жив! Вот увидите, он будет жив!
Пушкин ищет руку Даля, сжимает неожиданно сильно:
— Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше!
Приоткрывает глаза. Веки его тяжелы.
— Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко — и голова закружилась.
Всматривается Далю в лицо:
— Кто это? Ты?
— Я, друг мой.
— Что это, я не мог тебя узнать?
И снова сжимает руку Далю.
— Пойдем!
Какое счастье, страшное, горькое, — и все-таки счастье — быть с Пушкиным в последних его грезах.
— Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!
Руки у Пушкина холодны и белы как снег.
Просит:
— Подними меня.
Даль берет его под мышки, приподнимает повыше.
Пушкин, будто проснувшись, широко раскрывает глаза, произносит ясно, четко:
— Кончена жизнь.
От неожиданности Даль переспрашивает:
— Что кончено…
— Жизнь кончена…
…На память о Пушкине достался Далю простреленный черный сюртук с небольшой дырочкой против правого паха. Тот самый — выползина. Еще достался перстень с зеленым камнем-изумрудом. Даль говорит: «Как погляжу на него, пробежит во мне искра, — хочется писать…»
«ЦВЕТ МЕСТНОСТИ»
УРАЛЬСКИЙ РОМАН
…Лежит на распахнутой ладони тяжелый и теплый пушкинский перстень, можно подхватить его копнами пальцев, поднести к глазам чуть продолговатый лучистый зеленый камень: хочется писать…
Пушкинский наказ у Даля из головы не выходит: «Напишите о них роман…» Он сообщает приятелям: «У меня давно на уме уральский роман; быт и жизнь этого народа, казаков, цветиста, ярка, обильна незнакомыми картинами и жизнью — самородною; это заветный уголок…»
На страницах его тетрадей живет странный, самородный быт. Живут новые слова и новый для уха здешний говор («Казак говорит резко, бойко, отрывисто; отмечает языком каждую согласную букву, налегает на «р», на «с», на «т»; гласные буквы, напротив, скрадывает: вы не услышите у него ни чистого «а», ни «о», ни «у»). Живет казацкая одежда — сарафаны, рубахи с шелковыми рукавами, кафтаны алые и малиновые по синему поддевку, домашние чапаны да стеганки, пояски тканые, по которым, говорят «родительницы» (так именуют здесь всех женщин — будь то мать, жена или сестра), на «том свете» будут отличать казацких ребятишек от «нехристей» (уральские казаки старообрядцы и в обычаях берегут «древлее благочестие»). Живут в Далевых тетрадях конские масти, оружие казацкое (вроде «винтовки на рожках, из которой стреляет казак лежа, растянувшись ничком на земле»). Живут казацкие имена, от которых веет заповедной стариной — Маркиан, Елисей, Евпл, Харитина, Гликерия. Далю кажется, что уральский роман не сегодня завтра сам собою заживет в его толстых, похожих на альбомы тетрадях: «Я много заготовил запасов для повести или романа, который должен деяться и твориться в Уральском войске; жизнь и быт совсем отдельные, особые; обычаи и отношения мало известные, по замечательные и достойные любопытства…»
Уральские казаки промышляют рыбу. У каждого казака свой долбленый челнок — бударка — легкий и ходкий; им правят с помощью одного короткого весла. На красную рыбу заведена особая сеть — ярыга, шести саженей длиной и четырех высотой, или, как здесь говорят, «стеной». Если ловко и с умом выкинешь ярыгу, достанешь осетра; громадина осетр тяжело бьется о борта, качает бударку; его глушат ударом по голове — чекушат, — приговаривая почему-то не «хороша рыба», а «хорош зверь».
По взморью для ловли красной рыбы ставят ахан — сеть о двойном полотне; одном мелком, неводном, — с ячеями в вершок, а другом редком, режею, — с ячеями в четверть; проткнувшись в режею и упершись в стену, рыба поворачивается, играя плеском (хвостом), и запутывается. Аханы ставят на кольях, отвесно к берегу, в несколько порядков (выбивают порядки), зимою и летом, особенно в ту пору, когда рыба идет к устьям рек метать икру. Для белуги пряжа (дель) берется толще и ячеи делаются реже. Аханами же окидывают на Каспии и тюленьи косяки.
На реке зимой первым делом ищут ятовь — омут, в который красная рыба ложится на зимовку; она лежит тесно, один ряд на другом, как в бочке. Казак стальной пешней в три маха просекает двенадцативершковый лед, опускает в прорубь длинный багор и щупает им дно, поддевая рыбу. Белуги попадаются такие, что одному и не вытянуть; пока тащит ее казак, льдина раз-другой перевернется под ним, окунется казак в жгучую воду, а тащит. И холод не берет — на морозе, в одной мокрой рубахе, казак только потеет упарившись. Приезжие купцы в тяжелых шубах прохаживаются по берегу; взвалят в caни шести- или осьмипудовую рыбину, повезут в Саратов, в Москву или Питер. Казак пересчитывает деньжонки, завязывает в платок — хлеб ныне дорог: рубль семь гривен за пуд…
Простые казаки и рыбу едят простую, черную; красная же — белуга, севрюга, осетр — им «пе по рылу»; на столе у казака полгода пустые щи да постная каша. Хорошо еще, что здесь свято соблюдают посты — «Нужда и в велик день постится». В походы казаки берут с собой кокурки — хлебцы с запеченным внутри яйцом.
К походам уральцы привычны, собираются быстро: винтовку на плечо, саблю на бок, пику в руки, сам на коня. Случается, требуют уральцев и в дальние походы, по чаще вскидываются казаки по тревоге, когда по берегу Урала запылают ярким пламенем маяки — шесты, обвитые камышом и соломой.
…Лежит на ладони пушкинский перстень: светится зеленый камень — изумруд, тяжелый, теплый металл греет руку… «Запасов для повести или романа» в самом деле хоть отбавляй, но не пишутся ни роман, ни повесть. Пушкин пять дней провел в Оренбургском крае — и под пером его родились живые и пленительные образы «Капитанской дочки». Даль годами изучает лица, характеры, язык, быт и нравы, в дальнем и тогда неведомом краю сложившиеся, но роман не получается. Все, что узнает, укладывает в два десятка страниц точного текста под названием «Уральский казак» («Это не повесть и не рассуждение о том о сем, а очерк, и притом мастерски написанный», — тотчас определяет Белинский).