Жизнь бедного труженика, жизнь человека превратилась в ежедневную прогулку от моста до моста, всегда по одной стороне улицы. Это смешно, это грустно, это несопоставимо: труженик («завалили перепиской… даже, с позволения сказать, пот прошиб и носу некогда утереть было») и — прогулка, но в том-то и беда, что между утренней и вечерней «прогулками» ничего нет. Жизнь, заполненная «делом» так, что носу утереть некогда, бездельна (вычерчивание, «печатание» непонятных слов из букв, превратившихся в какие-то «условные знаки»), жизнь бесцельна, жизнь проходит, но ее нет — только утренние и вечерние пробежки («прогулки») по Невскому проспекту. Даль рассказывает про жизнь человека, в которой ничего не происходит, про жизнь человека, которого словно бы не существует: существование Осипа Ивановича ощутимо, заметно лишь в этом движении (и то — не отдельном, а в толпе, в потоке) от Аничкова до Полицейского моста и обратно.
Владимир Иванович Даль с 1841 года живет снова в Петербурге, между Аничковым мостом и Полицейским. Теперь он человек и вовсе значительный — управляющий канцелярией при министре внутренних дел; его называют «правой рукой министра». Даль (как сказано в формуляре) и в столице исполняет «особо возложенные на него поручения», и канцелярия, которой он управляет, называется Особенной — такая особость ему еще больше весу придает. «Тот пост, который Вы занимаете, при Вашем чипе, орденах», — пишут Далю в эти годы просители. Он, и правда, уже статский советник (без пяти минут генерал), имеет Владимира 3-й степени, Станислава 2-й с короною, и Анну, и иные регалии; он знает веселую приговорку: «За Тульчин — чин, за Брест — крест, а за долгое терпенье — сто душ в награжденье»: у него все есть — чин, крест, даже тысяча десятин (без душ), всемилостивейше пожалованных в Оренбургской губернии, которыми он, однако, не воспользовался. Даль живет в доме министерства внутренних дел, чтобы пройти к нему, надо свернуть с Невского, проследовать мимо Публичной библиотеки, через площадь Александрийского театра, войти в подъезд и подняться на девяносто ступеней вверх, в четвертый этаж; весь второй этаж занимает сам министр.
Многие просители, пожилые — с одышкой и тяжелой походкой, и юноши — с легким дыханием и легким шагом, исполненным надежд, карабкаются, всходят, взбираются, взлетают на высоту девяноста ступеней — «искатели мест и наград», говорит о них мемуарист, и добавляет, что Даль «всегда был для них невидимкой». Он не любит протекцию: «протежировать — покровительствовать, заступничать, держать любимцем» и, самое главное, «давать ход не по заслугам», — «несносно честный и правдивый» Даль!
Сам Даль не замечает крутизны девяноста ступеней. Ох, недаром его превосходительство управляющий Особенной канцелярией поселил несчастного Осипа Ивановича где-то рядом с собой — упоминаются Александрийский театр, Публичная библиотека, мимо которых пробегает в половине девятого и в шесть маленький переписчик. Он заходит невидимый — растворенный в воздухе Невского втекает — в канцелярию чиновника особых поручений при министре внутренних дел: один шаг — и вот они рядом: ничтожнейший Осип Иванович и влиятельнейший («правая рука»!) Владимир Иванович. Оба в конечном счете заперты между Аничковым мостом и Полицейским, оба день-деньской гнут спину за письменным столом, оба выводят за годы службы тысячи, миллионы слов, за которыми не видят дела. «Боже мой, что за толщи исписанной бумаги сваливаются ежегодно в архив и пишутся, по-видимому, только для архивов… Все дела делаются только на бумаге, а на деле все идет наоборот и гладко только на гладкой бумаге…» Это уже не из рассказа — из письма Даля к приятелю.
Чиновникам обернуться некогда, впрямь, и носу некогда утереть: в министерстве разрабатываются проекты улучшения быта крестьян, предлагаются меры по устройству бедных дворян, составляется устав губернских правлений, исследуется жизнь «инородцев» и характер религиозных ересей. Министерство, кроме того, ведает полицией, делами о государственных преступлениях, народным продовольствием, статистикой, дворянскими выборами, разрешением публичных лекций, выставок и съездов, сооружением памятников — всего не перечесть… (С некоторых пор в обществе ходят слухи, что Особенной канцелярии поручено подготовить записку об уничтожении в России крепостного права…)
Можно сочинить предлинный список важнейших поручений, особых и неособых, которые исполняет Даль при министре, но что толку составлять проекты, вносить предложения и строить предположения, когда бумаги, составляемые в министерствах и канцеляриях, совершенно не соответствуют живой жизни, когда все твои помыслы о народном благе никому не приносят пользы, когда какой-нибудь следственный пристав зацепится в твоем предписании за буковку, за словечко и пойдет «мотать требушину» с невинного, а те, о чьем благе ты хлопочешь, убегают от твоих предложений и предположений, как черт от ладана. и норовят по старинке положить в крепкую ладонь полицейского или какого иного чина ассигнацию нужного достоинства?..
Герой одной из Далевых повестей, не Осип Иванович — другой (в полном согласии с автором, конечно), говорит с безысходной тоской: «Мне иногда до нестерпимости трудно было жить и служить, и я не скоро обтерпелся. Всякая несправедливость казалась мне дневным разбоем, и я выступал против нее с такою же решимостью и отчаянием, как противу человека, который бы душил подле вас кого-нибудь, ухватив его за горло: где кричат караул, туда я бросался со всех ног. Но я большею частию оставался в дураках, заслужил только прозвание беспокойного человека, а горю помогал очень редко…»
В «Толковом словаре» неожиданно встречаем самостоятельное определение: «Беспокойный человек. Последнее означает также человека правдивого, но резкого, идущего наперекор неправде и беспокоящего ее покровителей».
Осипы Ивановичи всех чинов и званий, пишут, пишут: в министерстве внутренних дел ежегодно регистрируется около ста тысяч входящих бумаг и около восьмидесяти тысяч исходящих. Даль заносит в тетрадку канцелярскую шутку: «Это мы пишем или к нам пишут? — спрашивал начальник каждый раз секретаря своего, прочитав бумагу от начала до конца внимательно вслух».
И снова — уже не шутя: «Писать бумаги мы называем дело делать; а оно-то промеж бумаги и проскакивает, и мы его не видим в глаза…»
…Даль сворачивает с Невского, через площадь Александрийского театра идет, задумавшись, к дому министерства внутренних дел. На стене Публичной библиотеки, в вышине, между колоннами, стоят статуи великих мужей древности: поэты Гомер и Вергилий, историк Геродот, врач Гиппократ, математик Евклид. До их вершин не доберешься по служебной лестнице, по ступенькам чинов и должностей. К их вершинам поднимают великие дела.
«ОСОБЕННАЯ КАНЦЕЛЯРИЯ»
Но Далево дело между бумаг не проскакивает, и своему делу Даль в глаза смотрит.
Вот он нетерпеливо срывает сургучные печати с пакетов, которые со всех концов России, из всех губерний шлют и шлют в Особенную канцелярию. Отчеты, отчеты — разве хватит времени прочитать эти бесконечные одинаковые листы, на которых одинаковым почерком выведены одинаковые пустые слова, бездонной пропастью отделенные от жизни?.. Но Владимир Иванович жадно перебирает бумаги. Ага!