В третьем «дзекают»: ходзим, дзеньги (вместо ходим, деньги).
Тут слышишь — Хведор, хвуражка. Там — куфня, форостина. Тут — купи боты-та. Там — возьми лукути. У одного врываются в слова лишние звуки: пашеница. А другой, слышите, звуки сглатывает: первези.
Таких отличий десятки, сотни. Даль знает, как говорят в Орле и Смоленске, в Вятке и Новгороде. Более того, он знает, как говорят в Боровске и Валуйках, в Богучарах и Елатьме, в Верхотурье и Темникове. Он знает, как говорят в уездах Нижнеломовском и Суджанском, к югу от реки Пьяны и по течению реки Сити. Даль знает, как говорят по всей Руси великой, какие где живут слова и как их произносят. Живую русскую речь он слышит, как слышит музыку настоящий музыкант. Различая всякий голос в многоголосье оркестра, постигая тончайшие оттенки исполнения.
Способность Даля распознавать по говору уроженца Toil или иной местности подтверждают современники.
Однажды он гулял с приятелями в саду, где плотники строили беседку. Рабочий с доской на плече, проходя мимо гуляющих, поскользнулся и чуть не упал.
— Что ты? — бросился к нему Даль.
— Ничего… — отвечал тот, бормоча что-то.
— Новгородский, — глядя ему вслед, уверенно определил Даль.
— Откуда вы узнали?
— По говору.
Приятели отказывались поверить.
— Но ведь это невозможно: он сказал всего два слова…
— Держу какой хотите заклад, — твердил свое Даль. — И притом из северной части Новгородской губернии.
— Но он успел сказать лишь: «Ничего, скользко»?
— Вы ошибаетесь, — поправил собеседника Даль. — Он сказал: «Ничего, склезко».
И крикнул плотнику:
— Откуда ты, братец?
— Новгородские мы, — послышалось в ответ.
А вот еще случай, рассказанный самим Далем.
…. Два монаха пришли собирать на церковное строение. «Я их посадил, начал расспрашивать и удивился с первого слова, когда молодой сказал, что он вологжанин. Я еще раз спросил: «Да вы давно в том краю?» — «Давно, я все там». — «Да откуда же вы родом?» — «Я тамодий», — пробормотал он едва внятно, кланяясь. Только что успел он произнести слово это тамодий вместо тамошний, как я поглядел на него с улыбкой и сказал: «А не ярославские вы, батюшка?» Он побагровел, потом побледнел, взглянул-ся, забывшись, с товарищем и отвечал, растерявшись: «Не, родимый!» — «О, да еще и ростовский!» — сказал я, захохотав, узнав в этом «не, родимый» необлыжного ростовца. Не успел я произнести этих слов, как вологжанин мне бух в ноги: «Не погуби!..» Под монашескими рясами скрывались двое бродяг с фальшивыми видами»…
В Нижнем Новгороде — здесь нашему Далю еще целых десять лет служить — он попросит чиновников во время поездок но губернии записывать новые слова и отмечать при этом особенности произношения. Однажды просмотрит несколько записей, привезенных из Лукояновского уезда:
— Да ведь это белорусы! — И посоветует удивленным чиновникам: — Поройтесь-ка в архивах.
Пороются — и найдут: при царе Алексее Михайловиче в эти места и впрямь переселили белорусов.
«В Ворсме говорят не так, как в селе Павлове, — пишет Даль, — и кто навострит ухо свое на это, тот легко распознает всякого уроженца по местности».
Статью «О наречиях русского языка» Даль поместит в первом же томе «Толкового словаря». Не случайно, конечно. Ему мало, чтобы читатели просто узнали, слово, мало даже, чтобы они как бы видели его: он пособляет им навострить ухо — и услышать слово в зависимости от того, где оно произнесено.
СКОЛЬКО СТОИТ СЛОВО
(О «ВРЕДЕ» ПРОЗЫ)
Ни у кого не было столько слов, сколько у Даля. В 1847 году появляется «Словарь церковнославянского и русского языка», составленный целым отделением Академии наук. В нем 114749 слов — вдвое меньше, чем будет в Далевом «Толковом словаре».
Министр просвещения предлагает Далю продать академии свои запасы. Ему дают по 15 копеек за каждое слово, пропущенное в академическом словаре и по семь с половиной копеек за дополнение и поправку.
Даль отвечает: «Возьмите все мои запасы безвозмездно и меня возьмите — за небольшое жалование буду вместе с вами трудиться над словарем». Не соглашаются. Находят, что приличнее торговать словами по пятиалтынному за штуку.
Даль, обозлившись, отсылает в академию тысячу слов и тысячу дополнений; на конверте надписывает: «Тысяча первая». Из академии спешно запрашивают, много ли у него таких добавлений. Даль принимается считать: на букву «А» — 500 слов, на «Б» — 2000, на «В» — 4500, на «Д» — 3300, на «3» — 7230, на «Н» — 9280, всего же наберутся десятки тысяч.
«Сделка оборвалась на первой тысяче», — с усмешкой рассказывает Даль. В архиве сохранилась расписка, весьма постыдная: Далю доставляют из академии 157 рублей серебром, но просят «приостановиться дальнейшею высылкою собранных слов».
В эту же пору Даль имеет возможность убедиться, что слово стоит куда дороже пятиалтынного.
Осенью 1848 года в одном из журналов напечатан маленький рассказ Даля — о том, как бродячая гадалка ловко обобрала доверчивую крестьянку. Вроде бы пустячный рассказ, да одно слово в нем вызывает подозрение недавно учрежденного царем комитета для строжайшего надзора за печатью (цензуры, и прежде строгой, показалось мало).
«Заявили начальству, — сказано у Даля, — тем, разумеется, дело и кончилось».
То есть как это — «разумеется»!..
Там, наверху, в комитете, тоже сидят доки по части толкования слов.
«Разумеется» означает конечно, очевидно, само собой понятно.
«Заявили начальству, тем, разумеется, дело и кончилось…» — да ведь это откровенный намек на обычное будто бы бездействие начальства! Начальству заявляют, а оно, разумеется, никаких мер не принимает…
И снова, как полтора десятилетия назад, когда возникло «дело» вокруг «Первого пятка» сказок, бумага о неблагонадежности Даля ложится на стол к царю. Даль уже не прежний безвестный лекаришка — и чин теперь немалый, и должность, и писатель знаменитый. Что ж, тем хуже! Царь выводит на докладе сердитую резолюцию: «Далю сделать строгий выговор, ибо, ежели подобное не дозволяется никому, то лицу должностному и в таком месте службы еще менее простительно».
Министр внутренних дел срочно призывает к себе Даля («правая рука»!) и, по свидетельству Далева приятеля, долго и недовольно выговаривает Владимиру Ивановичу «за то, что, дескать, охота тебе писать что-нибудь, кроме бумаг по службе», а в заключение предлагает ему на выбор: «писать так не служить, служить — так не писать».
Выбор предрешен: каково жить литературным трудом, Далю хорошо известно — сама история с «разумеется» (весь рассказишко-то восемь страничек!) лишнее тому подтверждение; «а у меня за стол садятся одиннадцать душ», — пишет он однажды, прося гонорара, когда туговато стало с деньгами. Не служить ему никак нельзя, надо тянуть лямку до пенсии: он просит назначения подальше от столицы — в Нижнем Новгороде как раз освободилось место управляющего удельной конторой.
«Времена шатки, береги шапки», — часто приговаривает он в эту пору: год 1848-й, страны Европы охвачены пламенем революции, государь император призывает «обращать самое бдительное внимание на собственный край».
…Ветер врывается в окна опустевшей квартиры, гоняет по полу клочки бумаги, бечевки. Вещи увязаны, внизу ждут подводы. Возчики кряхтят, стаскивая тяжелые узлы и ящики с высоты девяноста ступеней.