Ни одно событие на флоте не обходилось без воспитанников корпуса. Кадет Владимир Даль только вступил в залитую ровным светом галерею с высокими окнами по одну руку и бесконечным, казалось, рядом одинаковых белых классных дверей по другую, он только привыкает к морской службе, а где-то в тамбовской глуши доживает свой век выпускник 1766 года адмирал Ушаков. Заглядывает в классы выпускник года 1788-го, инспектор корпуса, прославленный мореходец Иван Крузенштерн. Плывет вокруг света Михаил Лазарев (выпущен в 1803-м). Будущие адмиралы, герои Севастополя, Корнилов и Истомин — пока дети малые — робко складывают первые слоги (для них корпус еще впереди). А рядом с Далем живет по бою одного и того же сигнального колокола будущий их сотоварищ — кадет Павел Нахимов.
И вот об этом-то славном заведении, об этом гнезде орлином, откуда вылетали на простор доблестные моряки, великие флотоводцы и отважные путешественники, остались у Даля одни лишь дурные, не обеленные и не приглаженные временем воспоминания: «Морской корпус (ненавистной памяти), где я замертво убил время до 1819 года…»
Ничего не поделаешь, придется спорить с Далем.
Конечно, среди преподавателей корпуса были неучи, люди нелепые и жестокие; Даль и его однокашники, кто с возмущением, кто с добродушным стариковским смешком, будут рассказывать спустя годы и про околесицу, которую несли корпусные наставники, и про побои, щедро ими раздаваемые. Но полезно сопоставлять воспоминания.
Было, конечно, все было — имеем ли основания не верить нашему правдивому Далю! Но как поверить, что одни негодяи, придурки, тупицы, учившие «только для виду», воспитали целую плеяду замечательных воинов и мореплавателей?.. По одному с Далем колоколу живет сутуловатый, нестроевой выправки кадет с рыжиной в редких, зачесанных на виски волосах и спокойной задумчивостью в светлых, чуть навыкате глазах — будущий адмирал Нахимов, и завтрашний военный историк отметит справедливо, что «в обороне Севастополя все главные флотские начальники» были выпускниками корпуса и что на нашей планете «многие из открытых вновь островов, а также выдающиеся мысы и возвышенности названы именами офицеров, воспитанников корпуса».
Было, конечно, было.
Были задачки из учебника арифметики, составленного штык-юнкером Войтяховским:
Но, добавим, не одним этим учебником начинался и кончался в Морском кадетском корпусе курс математики.
Были дикие, глупейшие перебранки учителя французского языка Триполи и немецкого учителя Белоусова. («Белоус… Черноус…» — с нерусским своим выговором кричал Триполи, завидев противника; тот бросался на него с кулаками: «Ах ты пудель!» А оба господа почтенные, в чинах едва не генеральских…) Но вот в воспоминаниях другого Далева однокашника читаем, что нелепый Триполи (вдобавок к прочим своим чудачествам отчего-то никогда не снимавший шляпу) учил желающих итальянскому языку, главное же — латыни, которой был и знаток и любитель: в классе он взбирался на сооруженную из табуретов трибуну и произносил перед восхищенными кадетами речи древнеримского оратора Цицерона.
Было, было… Читаем в воспоминаниях про воспитателя Метельского, который запрещал кадетам упоминать слово «метель» («Не смей говорить «метель», говори — вьюга!»), про учителя Груздева, который злился, услышав слово «грузди». Но рядом можем положить другие воспоминания — в них вычитаем, что Метельский был человек добрый и насколько мог старался избавить мальчиков от телесных наказаний; еще один бывший кадет, которого судьба привела 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь, а потом пожаловала Сибирью и каторгой, вспоминает, что именно от Груздева узнал начала российской словесности. Нужно, просто необходимо сопоставлять воспоминания…
«Марк Филиппович Горковенко, ученик известного Гамалеи и наш инспектор классов, был того убеждения, что знания можно вбить в ученика только розгами и серебряною табакеркою его в голову. Эта табакерка всякому памятна. «Там не так сказано, говори теми же словами» — и затем тукманку в голову — это было приветствие Марка Филипповича при вступлении в бесконечный ряд классов…» — в коротенькой записке, продиктованной на исходе дней и оборванной на полуслове, Даль успевает рассказать про унизительное «приветствие». Рассказывая, должно быть, улыбнулся лукаво; был грех, однажды пошутил, созорничал, как шкодливый кадет, старый Даль — внимательный читатель «Толкового словаря» обнаружит, что вслед за словом «табакерка» вместо обычного примера — пословицы составитель вдруг взял да и приписал: «Вот так и пойду стучать табакеркой по головам!» — говаривал наш учитель математики в Морском корпусе» — и не хуже прочих мемуаристов «увековечил» незабываемого Марка Филипповича.
Тут, кажется, все в один голос: даже снисходительнейшие из этих мемуаристов именуют Горковенко (преподававшего, к слову, еще и некоторые разделы физики и химии) ярым приверженцем «долбления и зубрения». Но при том: «Как хлопотал, бывало, он, чтобы выпросить денег на какой-нибудь инструмент! Как торжествовал, когда удалось ему приобрести для класса хорошую гальваническую батарею!» И обмолвка Даля — «ученик знаменитого Гамалеи» — вовсе не к тому, что и Гамалея стучал по кадетским головам табакеркой. Платон Яковлевич Гамалея, в годы Далева учения еще здравствующий, — подлинно выдающийся ученый и педагог, его труды «Вышняя теория морского искусства» и «Теория и практика кораблевождения» долгие годы оставались настольными книгами русских моряков.
Пусть некоторые преподаватели впрямь учили «для виду» — важно, что заставляли (не мешали, во всяком случае) учиться. Лучшие воспитанники корпуса подолгу просиживали над книгами (самым прилежным дозволялось даже заниматься «сверх программы» с девяти вечера до одиннадцати ночи в дежурной комнате), ходили в Горный музей, Кунсткамеру, Медико-хирургическую академию — смотреть опыты, сами засиживались возле инструментов и приборов. На практике и в учебных плаваниях по Маркизовой луже — так «в честь» тогдашнего морского министра маркиза де Траверсе окрестили флотские Финский залив — кадеты определяли широту и долготу, вычисляли точку нахождения судна на карте, вели астрономические наблюдения, составляли подробную опись берегов.
Иные кадеты, конечно, и учились «для виду», но в корпусе было принято гордиться лучшими, знающими воспитанниками — их величали по-старинному «зееманами» (так при Петре на голландский манер именовали лучших знатоков морской науки).
Даль, без сомнения, в числе «зееманов». Обычные его оценки: «отлично хорошо», «очень хорошо», «весьма хорошо», из поведения «ни в чем не замечен» (тоже наивысшая похвала).
…В завтрак и ужин чудаковатый мальчик Даль меняет горячую, с хрустящей поджаристой корочкой булку на ненавидимую кадетами размазню. Он тайком переливает кашицу в припасенную посудину и уносит куда-то. Улучив свободный час, крадется по скрипучей лестнице на чердак. Дымный столб солнечного света, ворвавшийся в слуховое окно, освещает припрятанную за стропилами модель корабля. Даль, присев на корточки, любуется своей работой. Фрегат получается на славу, точь-в-точь настоящий, трехмачтовый; используя кашицу взамен клейстера, он старательно прилаживает ко второму колену — стеньге — средней, или гротмачты поперечную площадку — салинг. Странно: если его застанут за этим занятием, непременно накажут. Ему уже случалось натерпеться страху. Несколько месяцев копил присылаемые из дому двугривенные и покупал кое-какие принадлежности для электрической машины, которую задумал собрать. Больше всего хлопот досталось ему со стеклом: раздобыл на толкучем рынке кусок толстого зеркала, круглил его, обтирал и обтачивал чуть не голыми пальцами. Он закончил эту работу в доме у петербургской родни, куда за примерные успехи был отпущен на каникулы; счастливый, возвращался он в корпус со стеклом под мышкой. И вдруг откуда-то сверху «Брось, брось стекло! О мостовую!» Он поднимает глаза и с ужасом видит в окне над головой грозное лицо одного из корпусных начальников. Он в толк не может взять, как же так: стекло — и о мостовую! А ветер разносит над проспектом: «О мостовую! Сейчас же! Так я ж тебя!» Дрожа от страха, он бросается бежать со всех ног, сопровождаемый громкими ругательствами, кое-как добирается до корпуса и прячет драгоценную ношу в надежное место. Розыски длятся долго: Даль, хоть носом и приметен, а офицер все же узнать его не сумел; мало-помалу «история» затихает, и непослушный кадет собирает желанную машину — вон она красуется теперь в физическом классе… Даль щурится на солнце, перешагивая через стропила, идет к слуховому окну: внизу в гранитных берегах качается Нева, солнце сверкает в ней осколками зеркального стекла. Река неспешно течет к морю — на волю, на простор…