«Не досади малому, не попомнит старый», — наставляет пословица. Забудем на минуту чувства, с какими старый Даль припоминает, как досаждали ему малому. Но если, пренебрегая опасностью, строил модель корабля, собирал электрическую машину, значит, учился не просто с охотой, значит, увлеченно учился.
При выпуске из корпуса нужно было сдать экзамены по арифметике, алгебре, геометрии, тригонометрии, высшей математике, химии, геодезии, астрономии, физике, навигации, механике, теории морского искусства, грамматике, истории, географии, иностранным языкам, артиллерии, фортификации, корабельной архитектуре — не шутка! Кто-то учил всему этому кадетов. И принимали экзамены не свои, корпусные, а специальная комиссия — видные ученые, опытные адмиралы, командиры кораблей.
От доброго кореня добрая и отрасль.
Вместе с Владимиром Далем окончат курс восемьдесят три человека, он по успеваемости — двенадцатый.
Другое дело, что с флотским мундиром Даль скоро навсегда расстанется, морская служба принесет ему неприятности, думать о ней он будет после с недоброжелательством, и науки, пройденные в корпусе, покажутся ему в жизни никак не сгодившимися — «замертво убитое время».
Время не убито замертво. Пятьдесят два предмета, составлявшие курс наук в корпусе, навсегда останутся в цепкой памяти Даля и, если не всякий раз сгодятся ему впрямую, то помогут постигать другие науки, схватывать и запоминать новые сведения, то есть будут питать эту Далеву «всеобщность», а она — непременная часть его трудов и судьбы…
«По субботам били, — приоткроет Даль еще одну причину неприязни к заведению, его взрастившему. — В памяти остались одни розги…» Тут с ним не поспоришь — даже в официальном «Очерке истории Морского кадетского корпуса», изданном «по высочайшему повелению» в годы царствования Николая Первого, о времени учения Даля читаем: «Всякий офицер мог наказать как ему угодно, и иные этим правом пользовались неумеренно».
Все в корпусе знали несчастного кадета, которого за полчаса высекли трижды. Священник на экзамене протянул ему книгу, ногтем на полях пометил отрывок: «Читай!» Мальчик прочитал. «Не так», — сказал священник. Кадета разложили на скамье и дали ему розог — за рассеянность. «Читай снова», — приказал духовный отец. И кадет снова прочитал так же. Теперь его высекли — за непослушание. И в третий раз приказали читать. Он в третий раз прочитал то, что черным по белому стояло в книге. Ему всыпали еще крепче — за упрямство. Потом священник сам заглянул в книгу — там оказалась опечатка!..
Вразвалку прохаживались по коридорам самые дерзкие из «стариков», старших кадетов, — пуговица на вороте мундира непозволительно расстегнута, торчит наружу столь же непозволительный красный шейный платок. Таких в корпусе называли «чугунными».
«Ты, поди-ка, разрюмишься да станешь прощения просить! — презрительно цедил «чугунный» перепуганному мальчику, ожидающему наказания. — Ну, скажи, что это я виноват!» — и бесстрашно ложился под розги.
В корпусе ударам велся точный счет; с родителей поротых кадетов брали даже деньги за розги, охлестанные «на воспитании». Далю-отцу, Ивану Матвеевичу, обучение сына не стало в копеечку. «В памяти остались одни розги…» — скажет наш герой на закате жизни, но вот что самое-то любопытное: за пять проведенных в корпусе лет Владимира Даля розгами ни разу не наказывали.
Но здесь тоже — натура, убеждения. Люди с пучком прутьев в руке наносили мальчикам увечья не только телесные* Даль не в силах оправдать, простить, забыть попиравшее человеческое достоинство, унизительное житье под розгой, житье по невеселей пословице: «Спина наша, а воля ваша» — вот что до конца дней ему ненавистно!..
«ИМЕЕТЕ ОТПРАВИТЬСЯ В НАЗНАЧЕННЫЙ ПУТЬ»
«Тяжеленько мальчику сидеть из года в год за решеткой… — и как отрадно зато подышать воздухом на свободе, быть гребцом, марсовым, понимать и слушать команду вахтенного и чувствовать себя полезным и нужным на своем месте — отдать брам-фал, взять кливер на гитовы, по команде, или даже спустить за-словом флаг или гюйс, — а наконец, объедаться изюмом, орехами, пряниками, всегдашнею морскою провизиею гардемаринов, ходить в рабочей, измаранной смолою рубахе, подпоясавшись портупейкой, в фуражке на ремешке или цепочке, чтобы ее не сорвало ветром; купаться, кататься на гребном судне, не ходить целый месяц в классы и двигать руками и ногами на свободе— о, это знает только тот, кто это испытал…»
Строки из Даля — пишет не о себе, о герое своем, том самом мичмане, который, подобно ему, воспитывался в Морском, корпусе, а после назначен был из Петербурга в Николаев, на Черноморский флот, — но, конечно, и о себе тоже, сам испытал: оттого так легко, свободно дышится, когда читаешь эти строки, оттого, как свежим ветром паруса, полнятся они радостным ощущением воли, оттого так задорно, так бодро звучат морские словечки и команды, а изюм и пряники кажутся такими вкусными и желанными, что сладко на языке…
Конечно, и о себе тоже!
Рассматриваем сохранившийся в архиве рукописный «Дневный журнал, веденный на бриге «Феникс», идучи из Санкт-Петербурга в различные порты Балтийского моря. Гардемарина Владимира Даля».
Сначала разберемся с названием — оно нам тоже кое о чем расскажет.
Речь об учебном плавании — в плавание непременно отправлялся всякий кадет перед выпуском, впрочем, уже не кадет — гардемарин, что означает в переводе «морской гвардеец»; гардемаринами именовали воспитанников старших классов. Обыкновенно из года в год ходили в плавание по Финскому заливу, по «Маркизовой луже». Далю повезло: на этот раз было решено послать будущих моряков к далеким берегам — в Швецию и Данию. Для учебной экспедиции выбрали едва ли не лучший из тогдашних балтийских кораблей — красивейший и быстроходный (скорость — двенадцать с половиной узлов) двухмачтовый бриг «Феникс». Имя у корабля тоже примечательное: про птицу Феникс рассказывают древние мифы — птица сгорала в огне и вновь воскресала из пепла, могучая и прекрасная. Команда брига: семь офицеров, один доктор, сто пятьдесят матросов, двенадцать гардемаринов (отобрали лучших во всем корпусе).
Пополудни 28 мая 1817 года вступили под паруса и отвалили от родного берега. Но не случайно в ту пору приказ отплывать заканчивался словами: «При первом благополучном ветре имеете отправиться в назначенный путь». Ночью ветер резко переменился, пришлось возвращаться в Кронштадт. Лишь через двое суток ветер оказался благополучным и позволил сняться с якоря.
После корпусных галерей, коридоров и переходов — ширь и высь неоглядные. После тесного и жесткого мундира — просторная парусиновая куртка. Ветер ласкает обнаженную шею, вышибает из глаз слезу, врывается в легкие. Кисти рук потемнели, от них пахнет смолой, и первые мозоли застыли на непривычных к матросской работе ладонях янтарными смоляными каплями…
Самый ловкий из команды, молодой матрос эстонец Иоганн, на ходу судна легко бежал по борту, не страшась качки, перебирался с одной мачты на другую, в мгновение ока лихо взбирался на марс, площадку на вершине мачты, и стремительно спускался оттуда по тросу вниз головой. На второй пли на третий день плавания Даль увидел с изумлением, как потемнели вдруг, будто даже сердито, обычно невозмутимые прозрачные глаза Павла Нахимова, и вот он, Нахимов (куда девалась сутуловатая, сухопутная неловкость?), уже и сам быстро бежит по борту, минута-другая — и он высоко над качающейся палубой, чутко удерживая равновесие, перебирается с фокмачты, первой от носа, на следующую, гротмачту, еще минута — и он, не хуже Иоганна, из-под самого неба скользит по веревке, и тоже вниз головой.