– Думал, что поймал.
Уэртеро вдруг улыбнулся и признался:
– Ну да, мне знакомо это чувство. Мистер Закариас – словно солнечный луч. Протягиваешь к нему руку и… – Он словно погрузился в воспоминания, но вдруг, очнувшись, твердым голосом заявил: – Однако Бобби был у Брайана. Гостил в его доме. Он был у Брайана, и Брайан его упустил, и это заставляет меня задуматься, не предложил ли мистер Зет Брайану нечто большее, чем тот мог бы получить от меня.
Брайан прогнусавил что-то похожее на отрицание, но Уэртеро не обратил на это ни малейшего внимания.
– Как мне узнать правду от Брайана, всем известного лжеца? – обратился Уэртеро к окружающим. – Может быть, сделать с ним то же самое, что я собирался проделать с Бобби Зетом?
Брайан подхватился было бежать, но один из парней пресек эту попытку, врезав ему рукояткой пистолета в живот, и Брайан остался стоять на четвереньках, хватая ртом воздух.
– Давайте пока оставим Брайана в покое, – жизнерадостно предложил Уэртеро. – Мистер Джонсон, не войдете ли в дом?
Джонсон не сомневался, что выбора у него нет, поэтому последовал за Уэртеро в большую гостиную, выдержанную в арабском стиле, где один из слуг Брайана уже наливал наркобарону кофе.
В одном из больших кресел сидела бледная испуганная Элизабет. Она была одета в зеленый шелковый халат, не причесана и не накрашена, но даже в таком виде оставалась привлекательной.
– Кофе? – спросил Уэртеро.
– Не откажусь.
Служанка налила Джонсону кофе со сливками и сахаром. Руки у нее дрожали, и чашка выбивала мелкую дробь на блюдце. Почему-то Джонсона это беспокоило больше, чем неудачная ночная пальба: в общем-то ясно, что старые слуги Брайана стали теперь новым слугами Уэртеро, и Джонсону казалось, что к нему это тоже относится.
По крайней мере он на это надеялся.
Хотя столь же вероятным казалось и то, что Уэртеро его уничтожит.
Старый мерзавец не торопился начать разговор, словно всех дел у него было – насладиться богатством вкуса старого доброго колумбийского кофе «Хуан Вальдес», но Джонсон был уверен, что Уэртеро намеренно пытает их молчанием и тишиной.
Ну и хрен с тобой, подумал Джонсон. Знаете, что будет, если дать бобоеду пару сотен миллионов? Богатый бобоед.
Наконец Уэртеро открыл рот.
– Брайан – чрезвычайно глупый и развращенный человек, – изрек он, – потому и верит, что в состоянии заключить договор с Бобби Зетом и обмануть меня. На мой взгляд, причины подобной глупости коренятся в его безнравственном образе жизни.
Ну что ж, думал Джонсон, если тесное общение с задницами юных итальянцев сказывается на умственных способностях, то Брайан сейчас уже должен бы докатиться до полного идиотизма – что да, то да.
Уэртеро продолжил:
– При этом Брайан не по-джентльменски стремится свалить вину на Элизабет. Говорит, что Элизабет предупредила Бобби о моих планах относительно его. Если это правда – а скорее всего это так, – то я могу упрекнуть Брайана лишь в том, что он необдуманно поделился моими планами с Элизабет, хотя он знал: некогда она и Бобби были любовниками. Если это так, то виновны оба: и Брайан, и Элизабет.
Уэртеро поставил чашку с блюдцем на столик и резко приказал Элизабет:
– Встань.
Та поднялась с кресла, и Джонсон заметил, как по ее телу пробежала дрожь, точно тень через пустыню.
– Повернись.
Элизабет повернулась к ним спиной.
– Халат.
Она повела плечами, и халат сполз с ее спины. Джонсона передернуло: спина и ягодицы женщины были испещрены полосами от ударов и ранами.
Уэртеро спокойно произнес:
– Брайан – чрезвычайно глупый молодой человек, который не понимает – вернее, он не в состоянии понять – природу такого рода женщин. Я знаю Элизабет, мистер Джонсон. Она была давней подругой моей покойной дочери. Возможно, ее лучшей подругой. Не так ли, Элизабет? Я знаком с Элизабет много лет, она часто гостила в моем доме.
Элизабет – теплая, милая, очаровательная, умная и ленивая. У нее тело куртизанки, и это для нее – благословение. Но у нее и душа куртизанки, а это для нее – проклятие. Брайану не удалось понять, что такие женщины не боятся боли. Разумеется, они не любят боли, иначе быть не может, но они ее не боятся. Она бы не предала свою любовь из страха перед болью… Ты можешь повернуться.
Элизабет повернулась к ним лицом и спросила ровным, непринужденным тоном:
– Могу я надеть халат?
– Пожалуйста.
Она не спешила. Медленными, текучими движениями наклонилась, подобрала халат и накинула его на плечи. Чуть поморщилась, когда шелк прикоснулся к спине.
– Такая женщина боится другого, – поучительно сказал Уэртеро. – Не боли. Уродства.
Он поднялся с кресла и подошел к Элизабет.
– Взгляните на это лицо, – призвал он. – Оно прекрасно. Такая женщина боится стать безобразной. – Указательным пальцем он медленно провел по ее лицу ото лба до подбородка. – Скажем, глубокого разреза отсюда досюда. Сделанного лезвием тупого ножа, так что даже самый искусный хирург не сумеет… – Он сжал свою крупную кисть в кулак и мягко тронул им ее лицо, продолжая: – Или, может быть, ей раздробят скулы, или нос, или глазницы. Болезненно? О да, но это не тот страх, который заставит ее предать возлюбленного, нет-нет. Ее способна подвигнуть на такое лишь боязнь лишиться красоты. Боязнь уродства. Прав ли я, Элизабет?
– Да.
– Да?
– Да.
– Пожалуйста, сядь.
Они оба опустились в кресла.
– С таким мужчиной, как вы, все проще. – Теперь Уэртеро обращался к Джонсону. – Вы ведь хотите жить, да?
– Ага.
Уэртеро кивнул, немного посидел, погруженный в раздумья, позволяя тишине поглубже пробраться в тех, кто его окружает. Джонсону не хотелось это признавать, но трюк работал: он уже успел порядочно испугаться, когда Уэртеро вновь начал говорить:
– Итак… за ваши предательства и ошибки я приговариваю тебя, – кивнул он в сторону Элизабет, – к лишению красоты, а вас, мистер Джонсон, – к смерти.
Джонсон увидел, что Элизабет чертовски побледнела, да и сам он почувствовал, как кровь отлила от щек.
– Но я откладываю исполнение приговора, – добавил Уэртеро. – Отложенное наказание, назовем это так. И имейте в виду, что в любой момент, когда вы мне понадобитесь, мне достаточно будет всего лишь протянуть руку, ибо вам не хватит целого мира, чтобы спрятаться. Назовем это условное освобождение как знак взаимного доверия, согласны?
– Ну и как нам снять с себя наказание? – спросил Джонсон. Резко, грубо, потому что он устал от всей этой мексиканско-джентльменско-рыцарской белиберды и рука у него болела все сильнее.
Уэртеро не мог не заметить грубости тона, но, по всей видимости, ему было наплевать, иначе он бы прихлопнул Джонсона, как муху.
– Нет ничего проще, – ответил Уэртеро. – Доставьте мне Бобби Зета.
– Действительно – раз плюнуть, – усмехнулся Джонсон.
– Доставьте мне Бобби Зета, скажем, в течение тридцати дней, – предложил Уэртеро. – Иначе приговор будет приведен в исполнение. – С этими словами Уэртеро улыбнулся, встал и вышел из комнаты.
– Не знал, что вы дружили с его дочкой, – сказал Джонсон.
– Угу.
– И она умерла?
– Вы же слышали слова Уэртеро.
– Как это случилось?
Элизабет придержала халат, чтобы не распахнулся, и встала.
– Она покончила с собой, – пробормотала она, направляясь к двери.
– Почему? – спросил Джонсон ей вслед.
– Думаю, ей все равно было не жить.
Джонсон подошел к бару и взял еще одну бутылку Брайановой текилы. У него было такое чувство, что Брайану она больше не понадобится. Затем он вышел на веранду, уселся и положил ноги повыше.