Я и так не питала теплых чувств к Жан Жаку и Толстому с его «учением» («Войну и мир» люблю и перечитываю, не обращая внимания на так называемые историософские рассуждения в конце романа), а после книги Мережковского поняла всю пагубу, идущую от Пелагия и его наследников, любимца сентиментальных аристократок, эрменонвилского «отшельника» Руссо, яснополянского старца и кенигсбергского философа.
Антихристианство и революция рука об руку — страшнее нет ничего. Мы, в том числе и я, все это пережили «на своей шкуре», как говорил А. Ф. Лосев.
А что же все-таки этот книжный автограф, на который я в давние времена не обратила внимания? Надпись примечательная: «Милому Илюше от любящего Дм. Мережковского». Теперь уже, как человеку искушенному, и автограф мне стал понятен. Книга (из серии «Лица святых. От Иисуса к нам») подарена автором Илье Исидоровичу Фондаминскому, писавшему под псевдонимом «Бунаков» (1880–1942), члену ЦК эсеров (чета Мережковский — Гиппиус с эсерами дружила). И. Фондаминский давний эмигрант (с 1906 года в Париже, после возвращения на родину в 1917 году снова эмигрировал в 1919-м, жил во Франции), один из основателей и соредактор (вместе с В. В. Рудневым) журнала «Современные записки» (1920–1940). В 1930 году один из организаторов «Лиги православной культуры». В 1941 году его арестовали нацисты и отправили в концлагерь, где он принял православие. Погиб в 1942 году в Освенциме.
Вспоминаю с благодарностью Николая Павловича — подарок сделал поучительный.
Еженощно при мне, сидящей за книгами, появлялась Валентина Михайловна ставить чайник на плитку и давать бессонному Лосеву снотворный напиток с теплой сладкой водой. Сон был утерян Алексеем Федоровичем перед самой войной после больших неприятностей и как бы в предчувствии многих будущих бед. А потом, жалея Валентину Михайловну, и я научилась подогревать этот чайник среди ночи и готовить бесполезный напиток — все равно не сплю. Затем процесс этот усовершенствовали, стали наливать в термос и ставили у кровати Алексея Федоровича на стул вместе с порошками. Толку было мало. Человек думал ночью, чтобы работать бесперебойно днем, и снотворные не помогали, засыпал утром, уже изнемогая.
Чего только Валентина Михайловна не придумывала! Подружилась в соседней поликлинике с сестрой медицинской, Надеждой Ивановной, которая приходила к нам делать Алексею Федоровичу какие-то полезные уколы (я в этом не разбиралась). Сестра верующая, православная, приносит старые, я бы сказала, душеполезные книжечки. Очень хочет помочь Алексею Федоровичу, советует сходить к ее знакомой, врачу, да не простому. Надо привезти с собой чай и сахар — денег не берет. Еду, конечно, я, как полагается. Замоскворечье. Старый деревянный дом, коридоры, перегородки, переходы. Наконец нашла. Узкая длинная комната с одним окном, пианино, диванчик узкий, на стене картина большая из жизни Христа, стенной шкафчик — ничего лишнего. Врач, женщина лет сорока, тоже узкая, тонкая, голос ласковый, тихий. Из шкафчика вынимает чистое полотенце, кладет сахар и пачку чая, водит над ними рукой, крестит, глаза закрыты и как во сне, ни слова, но зевает с вздохами. Мне даже стало страшновато. Потом как бы просыпается, улыбаясь, передает мне чай и сахар — теперь это будет пить Алексей Федорович и обязательно заснет. Садится за пианино, играет неведомый мне торжественный хорал, встает, крестится и ласково со мной прощается.
Дома рассказываю Валентине Михайловне о враче. Она смущена, но все-таки чай завариваем, даем Алексею Федоровичу пить. Толку никакого. Не спит, как всегда. Теперь вспоминаю, как экстрасенсы Спиркина тоже клялись вылечить Алексея Федоровича от бессонницы и уж каких манипуляций не делали (тоже водичку пить, ими наэлектризованную якобы, — сущая ерунда, или нитками обвязывать палец — Алексей Федорович все это вышвырнул с презрением) — все напрасно. Нельзя человека думающего, мыслящего, в уме слагающего книги, заставить не думать, не мыслить, книг не сочинять. Так и страдал до конца жизни.