Снято было много городов, выпущены анонсы, но как раз в это время последовало отлучение Льва Николаевича Толстого от церкви и запрещение на сцене всех его произведений[86]. Необходимо было заменить «Воскресение» какой-либо боевой новинкой. В это время Т. Л. Щепкина-Куперник перевела пьесу Ростана «Орленок» и уступила ее в полное пользование Лидии Борисовне Яворской. Я поехал к Яворской, прося уступить мне эту пьесу, хотя бы на десять городов. Она сама составляла турне с «Орленком» и категорически мне отказала. Тогда я обратился к К. Д. Набокову и убедил его сделать мне перевод «Орленка» в течение недели. Он уговорил своих четырех товарищей по министерству, и они к сроку приготовили перевод. Я немедленно процензуровал его у моего приятеля П. Исаевича, главного в то время драматического цензора, и отправил администратора-передового переменить во всех городах афишу: вместо объявленного «Воскресения» Л. Н. Толстого поставить ростановского «Орленка». В мае месяце началась поездка. Пьеса «Орленок» имела большой материальный успех, но меня, после проникновенных ролей Достоевского, роль не удовлетворила, и я включил в репертуар «Гамлета». Поездка продолжалась около трех месяцев. Закончили ее в Москве в театре «Аквариум», где я играл «Карамазовых». Бескин написал очень хорошую статью о «Братьях Карамазовых», причем меня хвалил за роль Дмитрия. Поездку закончили в половине августа[87].
А. С. Суворин написал новую пьесу «Ксения и Лжедимитрий», где он трактует самозванца, как настоящего сына Иоанна Грозного. Пьеса еще не была совсем закончена[88], но я взял у автора экземпляр и стал работать над ролью, тем более, что я всегда стремился выбрать роль новую, никем еще не сыгранную. Тут мне помог опять брат Александр. В третьем акте у Суворина есть сцена, где Самозванец вдруг перевоплощается на несколько моментов в своего отца Ивана Васильевича Грозного. Играл я его с некоторым польским акцентом, так как в пьесе сказано, что Дмитрий был взят на воспитание польскими иезуитами и воспитывался у поляков. В финальной сцене я прибавил падучую царевича Дмитрия, которую целиком взял с натуры у моего брата, больного-эпилептика, даже прибавил к роли слова «болен, болен, болен…», которые всегда он произносил перед припадком. Роль у меня была почти закончена. Помню, когда я приехал прямо из Ялты к Суворину, — это было в двенадцатом часу ночи, — и стал Алексею Сергеевичу читать некоторые сцены наизусть за всех действующих лиц и когда дошел до третьего акта и сцены с припадком, Алексей Сергеевич вызвал в кабинет свою жену и сказал ей: «Вот видите, Анна Ивановна, про человека говорят, что он только пьянствует, а вы посмотрите, что он сделал из роли Самозванца, какая чудная проникновенная работа», и заставил меня еще раз сыграть третий акт. Анна Ивановна растрогалась, поцеловала меня и сказала: «Я не сомневаюсь в вашей новой победе». Прогостив неделю у Суворина, советуясь с ним о деталях, прося его сделать некоторые изменения и перестановки, я отправился опять в Ялту, где выступал в спектаклях со сборной труппой, и все время продолжал усиленно работать над Самозванцем.
В Ялте я очень часто бывал у Антона Павловича Чехова[89] с ним чувствовал себя легко и свободно, несмотря на все мое перед ним преклонение. Антон Павлович часто заставлял меня рассказывать анекдоты про быт актерской братии, которую он любил. Бывало, если я дня два не являюсь, Антон Павлович звонил в аптеку Левентона, у которого я занимал комнату, и спрашивал: «Где Орленев? Скажите, чтоб приходил ко мне, не все ли ему равно, где пить… Красное вино его подогревается и папиросы “Гвардейские” ждут его на окне». Я обыкновенно сидел на окне, а Антон Павлович в нише на кушетке. Когда я бывал в ударе, я ему рассказывал веселые истории, а будучи мрачным — про мрачное, про жизнь актеров, а он слушал меня внимательно и по временам что-то записывал в свою книжку. Около него на кушетке лежало много приготовленных из бумаги колпачков, и он, отплевываясь в эти колпачки, бросал их в корзину. Антон Павлович всегда, когда ему нездоровилось, говорил: «У меня что-то с желудком». Я часто бывал виноват пред Антоном Павловичем, отравляя ему жизнь визитерами, присутствие которых его тяготило, но ничего сделать было нельзя. Меня тоже осаждали.
Помню, я одно время в Петербурге жил в большой квартире Сергея Семеновича Трубачева, друга нашего Малого театра. Он, будучи в Ялте, просил оказать ему громадную услугу — представить его Антону Павловичу. «Я только посмотрю на него и пожму руку». Я объяснил Антону Павловичу, что я живу в Петербурге у Трубачева и прошу принять его, что он душевный, хороший человек. Антон Павлович задумался, посидел, сплюнул в свою бумажку и сказал: «Слушайте, Орленев, разве может быть редактор “Правительственного вестника” хорошим человеком?» Трубачев был редактором «Иностранной литературы», издательства Пантелеева, и в то же время, чтобы подрабатывать, пошел в редакторы «Правительственного вестника», за что немало сам себя и презирал. А все-таки я его привел, и он произвел на Антона Павловича чудесное впечатление. Воспользовавшись этим, я сейчас же уговорил Антона Павловича принять еще одного большого моего друга, с которым я начинал играть еще до поступления на сцену, играя в деревне, — это был актер Виктор Бежин. Антон Павлович отказывался, но я его поймал на том, что Бежин только что вернулся после харьковского сезона и очень много интересного рассказывал мне о постановке в Харькове «Чайки», «Дяди Вани» с таким дивным ансамблем, как Астров — Павел Васильевич Самойлов, дядя Ваня — Иван Михайлович Шувалов. Антон Павлович промолчал, я принял знак молчания за согласие и на другой день привел к нему Бежина. С Бежиным Антон Павлович очень много говорил и меня не ругал за то, что я его привел.