Машин на шоссе не было, но по его середине, там, где обычно никто не ходит, шло много нарядно одетых людей. По обочинам тянулись густые заросли высоких, в рост человека, сорняков; асфальт на дороге потрескался, в трещинах пробивалась трава. К. поравнялся с тремя девочками, сестричками, одетыми в одинаковые розовые платьица, — они шли в церковь. Девочки заглянули в коляску к миссис К. и завели с ней разговор. До самого поворота на Стелленбос старшая девочка шла рядом с коляской и держала миссис К. за руку. Прощаясь, миссис К. вынула кошелек и дала каждой девочке по монетке.
Девочки рассказали им, что по воскресеньям военные колонны не ездят, однако на Стелленбосском шоссе мимо них потянулась вереница фермерских грузовиков во главе с затянутым тяжелой ячеистой сеткой фургоном, у заднего борта которого, в открытом проеме, стояли два солдата с автоматами наперевес.
К. поспешно съехал на обочину. Люди с любопытством глазели на коляску, а дети показывали пальцами и что-то выкрикивали. К. не расслышал, что они кричали.
По обе стороны от шоссе раскинулись пустые, с оголенными лозами виноградники. В небе вдруг возникла стайка воробьев, словно материализовалась из воздуха, и расселась по кустикам вокруг, потом воробьи так же разом вспорхнули и унеслись. Издалека донесся колокольный звон.
Михаэлу почему-то вспомнился приют: он сидит на койке в лазарете, шлепает ладонью по подушке и смотрит, как пляшут в солнечном луче пылинки.
Уже стемнело, когда он на исходе сил дотащился до Стелленбоса. Улицы были пусты, задул холодный порывистый ветер. Он не представлял себе, где они устроятся на ночь. Мать кашляла и после приступа никак не могла отдышаться. Он остановился у первого же кафе и купил пирожков с мясом. Съел сразу три, мать один. Она совсем потеряла аппетит.
— Может, обратиться к врачу? — спросил он.
Она покачала головой и похлопала себя по груди.
— Горло совсем пересохло, — сказала она, — а так ничего.
Похоже, она рассчитывала завтра или послезавтра добраться до Принс-Альберта, и он не стал ее разочаровывать.
— Запамятовала я, как называлась наша ферма, — сказала она, — но можно поспрашивать, люди ведь помнят. Там был длинный загон у курятника, а на взгорке — насос. Жили мы в домике на косогоре. У заднего крыльца росла дикая груша. Это место ты и ищи.
На ночь они устроились в каком-то проулочке; Михаэл расправил картонные коробки и постелил их на земле. Одной длинной полосой загородил их ложе с подветренной стороны, но ветер задувал поверх картона. Мать кашляла всю ночь напролет, и он совсем не спал. Один раз по улице медленно проехала патрульная машина, и ему пришлось зажать матери рот рукой.
Едва рассвело, он усадил мать в коляску. Голова у нее совсем поникла, и, видно, она не понимала, где находится.
Михаэл остановил первого попавшегося прохожего и спросил, как проехать в больницу. Анна К. уже не могла держаться прямо, она валилась вперед, и Михаэл с трудом удерживал коляску.
— Ужасно пересохло горло, — еле слышно шептала она, а сама то и дело отхаркивалась.
В больнице он посадил мать на скамью, сам сел рядом и держал ее, покуда до них не дошла очередь и ее не увезли. Когда он отыскал ее немного погодя, она лежала на каталке, посреди целого моря каталок, без сознания, с трубкой в носу. Не зная, что предпринять, он ходил взад-вперед по коридору, пока его не выдворили. Вторую половину дня он провел на больничном дворе, греясь в слабых лучах зимнего солнышка. Дважды он прокрадывался в коридор, где стояли каталки, посмотреть, не увезли ли мать. На третий раз он на цыпочках подошел к матери и склонился над ней. Ему показалось, что она не дышит. Сердце у него сжалось от страха, он подбежал к сестре за столиком и потянул ее за рукав.
— Скорее, прошу вас! Посмотрите на нее! — срывающимся голосом проговорил он. Сестра стряхнула его руку.
— Это еще что! — прошипела она.
Но все-таки пошла за ним к каталке и, глядя куда-то в пространство, стала прощупывать у матери пульс. Потом, без единого слова, вернулась за столик. К. стоял возле нее, как безгласный пес, покуда она что-то записывала. Наконец она повернулась к нему.
— А теперь послушай меня, — сдавленным шепотом заговорила она. — Видишь ты, сколько здесь людей? — Она показала на коридор и палаты. — И все ждут, когда я к ним подойду. Мы по двадцать четыре часа в сутки тут с ними возимся. А когда я сдаю дежурство… нет, ты не уходи, ты выслушай меня! — Теперь она тянула его за рукав и почти кричала ему в лицо, а в глазах ее стояли слезы: — Когда я сдаю смену, я такая вымотанная, что даже есть не могу, валюсь спать, не сняв туфель. Ты видишь — я тут одна! Не двое, не трое — одна. Понимаешь ты? Неужели это так трудно понять?