Я нарочно завожу отдельную главу, чтобы вкратце описать свою жизнь до достижения мною сознательного – в полной мере – возраста.
Честно говоря, я бы вообще не касался дел возраста несознательного, поскольку, на мой взгляд, качество и количество юных забав не имеет значения для становления и будущей жизни человека. Их может вовсе не быть – в силу того, например, что детство оказалось беспросветно скудным и суровым; казалось бы, мы вправе ждать, что суровость детства должна сказаться во взрослом цельностью характера, пусть и обремененного излишней угрюмостью; но, вопреки нашим ожиданиям, мы видим перед собой безответственного верхогляда, сущность которого более всего напоминает пустой орех. Или, напротив, детство и юность могут явить пример совершенной беззаботности, веселья и времени, потраченного не просто без пользы, но и принесшего немало вреда как в глазах окружающих, так и в отношении физического здоровья, – но затем сей разболтанный юноша достигает определенных лет, и оказывается, что мир пополнился умным, добрым, сознательным и – что для меня крайне важно! – изобретательным человеком.
Да я, честно говоря, и не помню толком, каким я был. Детство – кривое зеркало, в центре которого находишься ты сам, остальной мир занимает периферийные части, и все при этом так искажено, что позже, повзрослев, трудно разобраться, где была реальность, а где – иллюзия.
Первые мои воспоминания связаны с домом в Челси. Когда мне исполнилось восемь, я начал школьное обучение под руководством преподобного Видена Батлера, жившего по соседству. До этого отец преподавал мне основы евклидовой геометрии.
Года через три меня отослали в школу доктора Морелла в Хоуве, близ Брайтона. Это была хорошая школа, разнообразные занятия оставляли мало времени для безделья. В ящике стола завалялось мое письмо тогдашней поры. Вот о чем я писал маме, когда мне было четырнадцать:
«Недавно я прочел Саллюстия[2], но, к моему сожалению, не всего, так как доктор Морелл пожелал перевести меня в другой класс. Сейчас я читаю Теренция[3] и Горация[4]. Гораций мне очень нравится, однако не так, как Вергилий[5]. Я бы хотел попросить кое о чем. Я сделал полдюжины лодок и совсем стер руки. Еще я снял план Хоува – это была очень интересная работа. Я был бы очень обязан, если бы Вы спросили папу (я надеюсь, что он пребывает в здоровье и бодрости), не сможет ли он одолжить мне свою длинную измерительную ленту. В ней восемьдесят футов[6]; он знает, что я имею в виду. Я обещаю обращаться с ней аккуратно. Я хочу начертить план точнее, хотя и этот довольно точный, как мне кажется. Еще я немного рисовал. Я хочу снять виды всех (наверное, пяти) главных домов этого славного города. Я уже нарисовал пару».
В перерывах между классическими штудиями я занимал себя не только составлением плана города Хоува в его тогдашнем состоянии, но и критическим изучением деятельности по его расширению, что тогда активно велась. В непосредственной близости от школы тоже возводили два дома, и мне казалось, что новостройки изобилуют разного рода небрежностями и упущениями. Как-то вечером, в преддверии сильного, судя по всему, шторма, я сказал двум своим однокашникам, что не успеет еще наступить утро, как эти дома повалятся. Они возразили. Мы поспорили и держали пари. Так что же – я оказался прав: ночью во время бури их стены и в самом деле повалились.
Затем два года я провел в Парижском коллеже… Но вообще-то мне не так уж и часто приходилось покидать дом, а потому я мог непосредственно наблюдать работу отца. Особенно восхищала меня модель уже упоминавшегося мной механизма для пошивки сапог и фанеровочная машина – у нее была пила огромного размера, в диаметре больше моего роста, обеспечивавшая замечательную равномерность вращения, и еще механическое приспособление для очистки фанеры от опилок…
Что сказать дальше? Не знаю. Кажется, я и в раннем детстве старался придерживаться честных правил, тяготел к порядочной игре, не любил разного рода мелких жульничеств, которые столь часто позволяют себе дети, а во всем остальном… да был как все, наверное. Я рос в хорошей и довольно обеспеченной семье, поэтому занимался именно тем, чем занимались все отпрыски таковых: гребля, велосипед, пешие прогулки, прилежная и упорная учеба, пикники, частные спектакли… В общем, кто жил в Англии первой половины XIX века, тот знает, о чем я говорю. А кто не знает, пусть почитает хотя бы Джерома Клапку Джерома. Замечательный автор, скажу я вам.
Но все это не обходилось без хотя бы частичного удовлетворения того изобретательского зуда, что не покидал меня ни на минуту. Так, помню, лет в шестнадцать, чтобы обеспечить друзьям успех в соревнованиях по гребле на время (нужно было преодолеть по Темзе расстояние от Лондона до Оксфорда и обратно – в общей сложности около 180 миль), я разработал конструкцию, а затем и организовал строительство новой четырехвесельной лодки. Она заметно превосходила любое из ходивших тогда по Темзе суденышек такого типа по длине и по соотношению длины к ширине, благодаря чему летала просто как птица. В итоге заветный приз был нами получен. И, надо сказать, получен довольно легко, поскольку первые из отставших прибыли к пристани минут через сорок после нас.