— Может, спросим у дамы? — поинтересовался я.
— Лучше выйдем, — заявил мужик.
— Ну, что ж, пошли. (Потом я долго себе говорил: «Ну, нельзя же так. Думать надо».) Хотя, в общем, выхода не было — отказать в удовольствии кавалеру я уже не мог.
Это был чемпион или призер первенства Европы по вольной борьбе в тяжелом весе. Я этого не знал, а если бы и знал — куда деться? Понты.
Мы вышли в вестибюль. Напротив были окна на Лиговку — первый этаж. Он начал сразу, не разговаривая. Я почувствовал, как какой-то ураган подхватил меня и швырнул беспомощным котенком через вестибюль в окно. «„Давид и Голиаф“ — как было на самом деле», — подумал я, перед тем как грохнулся на тротуар Лиговки. Два ребра и бугор плечевой кости были сломаны.
«Хорошо еще, что первый этаж, — ухмыльнулся я, превозмогая боль. — Уйду, не расплачиваясь».
Девушки по-прежнему мелькали, как в калейдоскопе. Встречая на улице какую-то неясно знакомую, на всякий случай здоровался. Слушался совета приятеля: «Ты можешь не выяснять, если поздоровается — значит, трахались».
В то время я начал седеть, но довольно странно, голова еще была черная, а грудь и лобок совершенно седыми. По пути в Киев в командировку я познакомился с молодой девушкой-стюардессой, такой ласковой, миленькой блондиночкой-хохлушкой. Я привел ее в свою гостиницу, и, когда разделся, девушка радостно рассмеялась: «Я никогда не видела такого седого писа», — весело сказала она, а потом целыми днями восхищалась и ласкала его, бесконечно удивляясь. Такое искреннее умиление.
Я тогда понял — дело не в нас в целом. Мы не причина, мы чаще всего повод для выражения их восторженного состояния.
Еще через несколько лет он заскучал, вернее, появилось безразличие. Когда кто-нибудь из друзей звал в гости: «Приезжай, у меня две классные мочалки из Москвы», — он обычно отвечал: «Ну, что я из центра попрусь в Удельную, приезжай лучше ты ко мне». Ажиотажа уже не было. Эти годы казались ему чередой бесконечных легких встреч, ненадолго удовлетворяющих тщеславие, если женщина была эффектна и привлекала всеобщее внимание, если нет — второй раз с ней он уже не встречался.
Как-то Сема Качко неожиданно обобщил настроение. Мы стояли у Гостиного Двора на углу Садовой и Невского. На противоположном по диагонали углу, над кукольным театром Евгения Деммени, была реклама — бегущая строка. По строке бежало: «Новый японский фильм „Горький рис“». (Дело в том, что на жаргонном идиш «делать рис» означало не обрезание, а трахаться.)
— Я пойду, — сказал Сема, — это кино про нас.
Сема Качко был человек занятный. Вдруг он решил жениться. Ну, понятно, на богатой невесте. Папа ее был очень обеспечен, и, если дочка выходила замуж, зять мог ни о чем не беспокоиться. Главное, чтобы он был человек серьезный и у него было занятие.
Пусть даже ученый — хер с ним, «обеспечим» — еврейские папы очень любят своих еврейских дочек.
Сема Качко не вписывался в пейзаж. И он это понимал.
В половине седьмого в «Восточном» появляется Сема в темном костюме и белой рубашке с галстуком: «Ребята, я иду в Филармонию…» Подумав, мы решили, что это жаргон.
«Кого дают?» — ошарашил Сему неожиданным вопросом находчивый Вова.
Находчивый Сема к ответу готов не был. Он задумался… Ответ тоже был ассиметричный.
— Я купил билеты во второй ряд, в центре, с рук. Бабок отдал немеряно… Какой-то крутой из Штатов — Ван Клиберн. Иду с невестой.
Повисло молчание. Представить себе Сему Качко в Филармонии никто не мог.
Подвел итог Володя:
— Раз. Встречаешься с девушкой, нам ее не показываешь. Два. Купил билеты в Филармонию. Три. Сколько можно было на эти деньги сидеть здесь?
— Сема? Давай мы тебе с девушкой здесь споем и даже станцуем!
— И стоить это тебе будет дешевле. Ты хоть знаешь, что тебя ждет?
Сема не знал. Без двадцати семь он ушел.
Мы сидели и грустно смотрели друг на друга. Сему было жалко — он не ведал.
Без двадцати восемь в зал влетает Сема:
— Наливай, у меня есть час!
— «Семь сорок», — заказал Вова оркестру.
Сема начал рассказ:
— Когда я с девушкой вошел в зал сразу понял: «Попал!»
Все люди одеты торжественно, но не круто, выпивших с виду нет, что тревожно.
Народу — толпа! Чего-то ждут, но на фуршет не похоже. Наверху даже стоят немолодые женщины. И тихо.
Вышел длинный кучерявый блондин, поклонился и сел…
С первых тактов музыки Сема ощутил беспокойство — никто не наливал, все сидели тихо, как замерли. Выпить хотелось страшно, чесался нос. Спина занемела, но пошевелиться он не мог — видимо, это не позволялось. Смекнул и делал вид, что завороженно смотрит на музыканта, но прикрыть глаза для лучшего слушания, как многие, не решался — боялся уснуть.