– Странно, – сказал Самгин. – Какое дело Савве Морозову до революции?
– Не знаю. Не спрашивал. Но почему вы говорите – революция? Нет, это еще не она. Не представляю, чтоб кто-то начал в воскресенье делать революцию.
– Рабочие, – напомнил Самгин.
– С попом во главе? С портретами царя, с иконами в руках?
– Разве?
– Да, именно так. Это – похороны здравого смысла, вот что это будет! Если не хуже...
Самгин встал, прошелся по комнате. Слышал, как за спиной его булькало вино, изливаясь в стакан.
– Ну, я пойду, благодарствуйте! Рад, что видел вас здоровым, – с обидным равнодушием проговорил Туробоев. Но, держа руку Самгина холодной, вялой рукой, он предложил:
– Вот что: сделано предложение – в воскресенье всем порядочным людям быть на улицах. Необходимы честные свидетели. Чорт знает что может быть. Если вы не уедете и не прочь...
– Разумеется, – поспешно ответил Клим. Туробоев сказал ему адрес, куда нужно придти в воскресенье к восьми часам утра, и ушел, захлопнув дверь за собой с ненужной силой.
«Взволнован, этот выстрел оскорбил его», – решил Самгин, медленно шагая по комнате. Но о выстреле он не думал, все-таки не веря в него. Остановясь и глядя в угол, он представлял себе торжественную картину: солнечный день, голубое небо, на площади, пред Зимним дворцом, коленопреклоненная толпа рабочих, а на балконе дворца, плечо с плечом, голубой царь, священник в золотой рясе, и над неподвижной, немой массой людей плывут мудрые слова примирения.
«Ведь не так давно стояли же на коленях пред ним, – думал Самгин, – Это был бы смертельный удар революционному движению и начало каких-то новых отношений между царем и народом, быть может, именно тех, о которых мечтали славянофилы...»
В нем быстро укреплялась уверенность, что надвигается великое историческое событие, после которого воцарится порядок, а бредовые люди выздоровеют или погибнут. С этой уверенностью Самгин и шел рано утром воскресенья по Невскому. Серенький день был успокоительно обычен и не очень холоден, хотя вздыхал суховатый ветер и лениво сеялся редкий, мелкий снег. Несмотря на раннюю пору, людей на улице было много, но казалось, что сегодня они двигаются бесцельно и более разобщенно, чем всегда. Преобладали хорошо одетые люди. большинство двигалось в сторону адмиралтейства, лишь из боковых улиц выбегали и торопливо шли к Знаменской площади небольшие группы молодежи, видимо – мастеровые. Экипажей заметно меньше. Очень успокаивало Самгина полное отсутствие монументальных городовых на постах, успокаивало и то, что Невский проспект в это утро казался тише, скромнее, чем обычно, и не так глубоко прорубленным в сплошной массе каменных домов. Войдя во двор угрюмого каменного дома, Самгин наткнулся на группу людей, в центре ее высокий человек в пенснэ, с французской бородкой, быстро, точно дьячок, и очень тревожно говорил:
– Совершенно точно установлено: командование войсками сконцентрировало в городе до сорока батальонов пехоты, двенадцать сотен и десять эскадронов...
– Ну, что это значит против двухсот тысяч, – возразил ему маленький человечек, в белом кашне на шее и в какой-то монашеской шапочке.
– Ваши тысячи – безоружны!
– Но ведь мы и не собираемся воевать... Двое – спорили, остальные, прижимая человека в пенснэ, допрашивали его,
– Верны ли ваши сведения, Николай Петрович?
– Точно установлено: на всех заставах – войска, мосты охраняются, в город пускать не будут... Я спешу, господа, мне нужно доложить...
Его не пускали, спрашивая:
– А почему нигде нет полиции? А что сказали министры депутации от прессы?
Человек в пенснэ вырвался и побежал в угол двора, а кто-то чернобородый, в тяжелой шубе, крикнул вслед ему:
– Но ведь это ж провокация! «Паника оставшихся не у дел», – сообразил Самгин. Через минуту он стоял в дверях большой классной комнаты, оглушенный кипящим криком и говором.
– Что? Я говорил?
– Господа! Тише!
– Совершенно точно установлено...
– Какая вы партия, ну, какая вы партия?
– Слушайте!
– Тиш-ше...
Когда Самгин протер запотевшие очки, он увидел в классной, среди беспорядочно сдвинутых парт, множество людей, они сидели и стояли на партах, на полу, сидели на подоконниках, несколько десятков голосов кричало одновременно, и все голоса покрывала истерическая речь лысоватого человека с лицом обезьяны.
– Мы должны идти впереди, – кричал он, странно акцентируя. – Мы все должны идти не как свидетели, а как жертвы, под пули, на штыки...
– Но – позвольте! Кто же говорит о пулях?