– Вена – есть, оттуда – стулья, а Кишинев, может, только в географии.
Клим нередко ощущал, что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось, что Дронов лжет только для того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов не любил едва ли не больше, чем взрослых, особенно после того, как дети отказались играть с ним. В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но был труслив и груб с девочками, с Лидией – больше других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног так, чтоб ей было стыдно.
Когда дети играли на дворе, Иван Дронов отверженно сидел на ступенях крыльца кухни, упираясь локтями в колена, а скулами о ладони, и затуманенными глазами наблюдал игры барчат. Он радостно взвизгивал, когда кто-нибудь падал или, ударившись, морщился от боли.
– Дави его! – поощрял он, видя, как Варавка борется с Туробоевым. – Подножку дай!
Если играли в саду, Дронов стоял у решетки, опираясь о нее животом, всунув лицо между перекладин, стоял, покрикивая:
– Хватай ее! Вон она спряталась за вишенью. Забегай слева...
Он всячески старался мешать играющим, нарочито медленно ходил по двору, глядя в землю.
– Копейку потерял, – жаловался он, покачиваясь на кривых ногах, заботясь столкнуться с играющими. Они налетали на него, сбивали с ног, тогда Дронов, сидя на земле, хныкал и угрожал:
– Я пожалуюсь...
Недели две-три с Дроновым очень дружилась Люба Сомова, они вместе гуляли, прятались по углам, таинственно и оживленно разговаривая о чем-то, но вскоре Люба, вечером, прибежав к Лидии в слезах, гневно закричала:
– Дронов – дурак!
И, бросившись в угол дивана, закрыв лицо руками, повторила:
– Аx, какой дурак!
Никому не сказав, что случилось, Лидия, густо покраснев, сбегала в кухню и, воротясь оттуда, объявила победоносно и свирепо:
– Он получил!
Дня три после этого Дронов ходил с шишкой на лбу, над левым глазом.
Да, Иван Дронов был неприятный, даже противный мальчик, но Клим, видя, что отец, дед, учитель восхищаются его способностями, чувствовал в нем соперника, ревновал, завидовал, огорчался. А все-таки Дронов притягивал его, и часто недобрые чувства к этому мальчику исчезали пред вспышками интереса и симпатии к нему.
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам на себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как тень, человек, перешагнул через ворота, пошел по улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
– А недавно, перед тем, как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит к другой и ее склюет. Я не спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой, и так, знаешь, было жалко звезд, вот, думаю, завтра уж небо-то пустое будет...
– Выдумываешь ты, – сказал Клим не без зависти. Дронов не возразил ему. Клим понимал, что Дронов выдумывает, но он так убедительно спокойно рассказывал о своих видениях, что Клим чувствовал желание принять ложь как правду. В конце концов Клим не мог понять, как именно относится он к этому мальчику, который все сильнее и привлекал и отталкивал его.
Вступительный экзамен в гимназию Дронов сдал блестяще, Клим – не выдержал. Это настолько сильно задело его, что, придя домой, он ткнулся головой в колена матери и зарыдал. Мать ласково успокаивала его, сказала много милых слов и даже похвалила:
– Ты – честолюбив, это хорошо.
Вечером она поссорилась с отцом, Клим слышал ее сердитые слова:
– Тебе пора понять, что ребенок – не игрушка... А через несколько дней мальчик почувствовал, что мать стала внимательнее, ласковей, она даже спросила его:
– Ты меня любишь?
– Да, – сказал Клим.
– Очень?
– Да, – уверенно повторил он. Крепко прижав голову его к мягкой и душистой груди, мать строго сказала:
– Надо, чтоб ты очень любил меня.
Клим не помнил, спрашивала ли его мама об этом раньше. И самому себе он не мог бы ответить так уверенно, как отвечал ей. Из всех взрослых мама самая трудная, о ней почти нечего думать, как о странице тетради, на которой еще ничего не написано. Все в доме покорно подчинялись ей, даже Настоящий Старик и упрямая Мария Романовна – Тираномашка, как за глаза называет ее Варавка. Мать редко смеется и мало говорит, у нее строгое лицо, задумчивые голубоватые глаза, густые темные брови, длинный, острый нос и маленькие, розовые уши. Она заплетает свои лунные волосы в длинную косу и укладывает ее на голове в три круга, это делает ее очень высокой, гораздо выше отца. Руки у нее всегда горячие. Совершенно ясно, что больше всех мужчин ей нравится Варавка, она охотнее говорит с ним и улыбается ему гораздо чаще, чем другим. Все знакомые говорят, что она удивительно хорошеет.
Отец тоже незаметно, но значительно изменился, стал еще более суетлив, щиплет темненькие усы свои, чего раньше не делал; голубиные глаза его ослепленно мигают и смотрят так задумчиво, как будто отец забыл что-то и не может вспомнить. Говорить он стал еще больше и крикливее, оглушительней. Он говорит о книгах, пароходах, лесах и пожарах, о глупом губернаторе и душе народа, о революционерах, которые горько ошиблись, об удивительном человеке Глебе Успенском, который «все видит насквозь». Он всегда говорит о чем-нибудь новом и так, как будто боится, что завтра кто-то запретит ему говорить.
– Удивительно! – кричит он. – Замечательно! Варавка прозвал его: Ваня с Праздником.
– Мастер ты удивляться, Иван! – говорил Варавка, играя пышной своей бородищей.
Он отвез жену за границу, Бориса отправил в Москву, в замечательное училище, где учился Туробоев, а за Лидией откуда-то приехала большеглазая старуха с седыми усами и увезла девочку в Крым, лечиться виноградом. Из-за границы Варавка вернулся помолодевшим, еще более насмешливо веселым; он стал как будто легче, но на ходу топал ногами сильнее и часто останавливался перед зеркалом, любуясь своей бородой, подстриженной так, что ее сходство с лисьим хвостом стало заметней. Он даже начал говорить стихами, Клим слышал, как он говорил матери:
– конечно, я был в то время идиотом...
– Это едва ли верно и очень грубо, Тимофей Степанович, – сказала мать. Варавка свистнул, точно мальчишка, потом проговорил четко:
– Нежной правды нет.
Почти каждый вечер он ссорился с Марией Романовной, затем с нею начала спорить и Вера Петровна; акушерка, встав на ноги, выпрямлялась, вытягивалась и, сурово хмурясь, говорила ей:
– Вера, опомнись!
Отец беспокойно подбегал к ней и кричал:
– Разве Англия не доказывает, что компромисс необходимое условие цивилизации... Акушерка сурово говорила:
– Перестаньте, Иван!
Тогда отец подкатывался к Варавке:
– Согласись, Тимофей, что в известный момент эволюция требует решительного удара...
Варавка отстранял его короткой, сильной рукой и кричал, усмехаясь:
– Нет, Марья Романовна, нет! Отец шел к столу пить пиво с доктором Сомовым, а полупьяный доктор ворчал:
– Надсон прав: догорели огни и у... как там?
– Облетели цветы, – добавил отец, сочувственно кивнув лысоватым черепом, задумчиво пил пиво, молчал и становился незаметен.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.