«Мой отец не может не знать, что я несчастна», – говорила она. Но он не знал, потому что она никогда не давала ему это понять. Естественно, когда клиентка откровенно поговорила с отцом, он изменил свое поведение. Он и представить себе не мог, какое влияние оказывал на дочь.
Я была как эта пациентка: страдала, но не показывала вида. Всем казалось, что я в порядке, хотя это было не так.
Сострадания недостаточно
Я не помню, чтобы доктор О’Брайен говорил мне что-то обидное или как-то обесценивал мои слова или поступки. Понятия не имею, как он этого избежал. Для молодого интерна работа со мной наверняка не была простой. Я знаю, что он делал все возможное, но этого было недостаточно. Никто не мог помочь мне. Я рассказывала, как несчастна, а чуткий доктор О’Брайен слушал и сочувствовал. Французский писатель Жорж Бернанос точно описал такую ситуацию: «Я знаю, что сострадание других людей поначалу приносит облегчение. Я не презираю его. Но оно не утоляет боль, а просачивается сквозь душу, как сквозь сито»[8]. Далай-лама был лаконичнее: «Недостаточно сострадать. Вы должны действовать». Испытывать сострадание и бездействовать – это войти в маленькую белоснежную комнату, увидеть личный ад человека, почувствовать его боль, захотеть вытащить его из ада, но так и не найти дверь.
Доктор О’Брайен не знал, что со мной делать. Никто не знал. Сейчас очевидно, что психотерапевтическое вмешательство опирается на фундамент тщательно собранного массива доказательств – исследований. Но в то время не считалось важным разрабатывать схему лечения на основе исследований.
Мне прописали огромное количество психотропных средств. Неудивительно, что я была похожа на зомби! Скорее всего, такое лечение лишь ухудшило мое состояние. Психоаналитика того времени (что-то типа размышлений о моем предполагаемом бессознательном желании получить признание отца) тоже не помогла и, возможно, причинила мне больше вреда, чем пользы.
Вскоре после выписки из клиники я навестила доктора О’Брайена и его жену во Флориде. Спустя годы я написала ему, что стала преподавать в университете, зная, что он порадуется за меня. Последний раз я общалась с ним незадолго до его смерти. В телефонном разговоре он рассказал мне о своих многочисленных проблемах и о том, как сильно меня любил (и до сих пор продолжает любить). Я до сих пор жалею, что не встретилась с ним снова. Казалось, что наши роли поменялись и теперь я могла помочь тому, кто когда-то заботился обо мне.
На решение о моей выписке повлиял не только уход доктора О’Брайена из клиники. Вторым аргументом стал вердикт о бесперспективности лечения.
В моей истории болезни зафиксировано, что перед трехмесячным заключением в изолятор мне поставили ультиматум: исправляй свое поведение или отправишься в государственную больницу. Опробовав всевозможные варианты лечения и не получив результата, врачи явно собирались от меня отказаться. Многие наверняка считали, что мой случай безнадежен.
Я знала, что если попаду в государственную клинику, то не выйду из нее никогда. Это означало конец. А Себерн из разговора со своим психологом узнала, что главный врач не верит в меня и советует моим родителям поместить меня в государственную больницу Оклахомы, чтобы не тратить деньги впустую. Лечение действительно было дорогостоящим, и папа всерьез рассматривал вариант моего перевода в бесплатную клинику. После смерти папы я узнала, что его лучший друг, для нас дядя Джерри, оплатил бо́льшую часть моего пребывания в Институте жизни. Как бы то ни было, факт остается фактом – меня выпустили из изолятора, и мое поведение действительно улучшилось, хотя и не по той причине, которая казалась правдоподобной персоналу.
«Переломный момент в лечении наступил во время трехмесячного пребывания в изоляторе», – написал доктор О’Брайен в моей истории болезни. Подразумевалось, что уединение – долгое уединение – наконец-то произвело желаемый эффект. Но я считаю, что было кое-что другое. Доктор О’Брайен сделал то, что не входило в протокол лечения, но реально помогло, – он вызвал у меня отвращение к суицидальному поведению, активно выражая свое неодобрение. Я много размышляла об этом процессе, когда начала работать с людьми, склонными к самоубийству. Такой подход требует большого мужества, но оказывается очень эффективным при правильном выполнении.
Крах суицидального поведения
Вот что произошло. Доктор О’Брайен пришел ко мне и сказал: «Нам нужно поговорить». Его голос звучал не так, как обычно, – гораздо жестче. «Что ж, Марша, я наконец смирился, что ты можешь покончить с собой, – продолжил он. – Если это произойдет, я один раз помолюсь и закажу тебе одну панихиду».